Будет день - И. А. Намор

А его действительно проняло, но не тот Федорчук человек, чтобы поддаться. Ни демонстрация силы, ни лесть, ни такие вот провокации ожидаемого эффекта не вызывали. Но и без ответа не оставались. Асимметричного.

– Угу, – кивнул Виктор мрачно, вполне оценив силу воздействия женских чар. – Тоже мне Мата Хари, или кто там танцевал в шантане? Хочешь эффект усилить? Тогда не размахивай руками. Плавный еле заметный жест, поворот ладони… раскрытую ладонь к груди, – он совершенно неожиданно для нее снова заговорил ровным, ну почти ровным, голосом, нейтральным, насколько мог, тоном.

– Вспомни, Жаннет, сейчас так не принято. Это потом будут по сцене прыгать. Не играй лицом – это не голос и не фортепьяно, – он говорил, а в его голове издевательски-синхронно звучало знаменитое: „Запомни Харли, курок – это не…“[49] Так явственно, что Федорчук даже на мгновение смутился и попробовал снизить пафос своей речи. Даже заговорил тише:

– В зале могут быть слепые, но я точно знаю, глухих там не будет. Эмоция должна передаваться по возможности только голосом, жест идет от недостатка эмоциональной составляющей в пении. Так написано во всех книгах. В конце концов – чему тебя учили в Москве?

„Бог мой! – поняла вдруг Татьяна, наблюдая за Федорчуком из глубины глаз Жаннет. – Он же опять забыл сколько мне лет!“

И мысль эта, как ни странно, сначала заставила ее „покраснеть“, но не внешне, разумеется, а где-то там, внутри себя, где она виртуозно прятала теперь от окружающего мира все, что этому миру знать о ней не полагалось. Итак, Татьяна подумала, затем „покраснела“ и смутилась, заметила свое смущение и не на шутку разозлилась. А злость – это такое скверное чувство, что даже когда злишься на себя, выливаешь ее на кого-нибудь, кто первым подставится. Здесь и сейчас, впрочем, и выбирать было не из кого.

– Между прочим, меня учили классическому „бельканто“, – гордо и, с точки зрения Виктора, несколько комично вздернув подбородок, ответила Жаннет. – А у тебя что, милый? Три класса и два коридора Мухосранской музыкальной школы по классу балалайки? Паганини трехструнный!

– Вообще-то я… – разумеется, он чуть не повелся. Хотел сказать, что родился и вырос в Ленинграде, а не абы где, но чуть это чуть и есть. Не повелся, хотя и рассвирепел.

– Петь тебя учили! Голос ставили! – собственный голос Виктора приобрел какое-то змеиное звучание, хотя предполагалось быть всего лишь вкрадчивым. Его сарказм не находил выхода в привычной „мужской“ лексике и компенсировал это обстоятельство изменением тональности.

– Так иди на радио, диктором, со своим поставленным голосом. Там можешь личиком играть и „образок лепить“ перед микрофоном, – он не удержался и вернул „шпильку“ – хоть до посинения.

– И пойду! – на самом деле, идея была здравая. Нет, не диктором, конечно, но вот про радио и, может быть, даже кино следовало подумать.

Ну, она ведь не просто так карьеру в своей фирме сделала. И то, что „осела“ на кадрах, так то был компромисс между деньгами, рисками и трезвым пониманием сложившейся в руководстве компании иерархии. Качества, без которых топ-менеджер состояться не может, у Татьяны вполне присутствовали. И если она об этом на время забыла, так это было всего лишь „похмелье“ после „переноса“. Но после того как Олег ей это перед поездкой в „домик в деревне“ весьма грамотно разъяснил, она в себя снова поверила, а поверив, приняла к сведению. Проблема в том, что опыт этот совершенно не подходил к освоению искусства вокала.

– И пойду! Только бы тебя не видеть! – заявила она, ярясь и скандаля одной стороной своей натуры, скажем так, французской, и, обдумывая „богатую“ идею, другой. – Надоел хуже горькой редьки! Мужлан! Хам и фанфарон! – все три эпитета, что называется, мимо кассы, но когда это логика правила в „семейных сценах“, а сцена получалась вполне семейная.

– Только ума и хватает, что тонкую артистическую натуру по адресу „на“ послать.

– Куда я тебя послал? – от такой несправедливости Федорчук буквально „взвился“, разом забыв обо всех взятых на себя обязательствах. – Еще не послал ни разу. Но если пошлю, ты не пойдешь, а побежишь! – и добавил, вздохнув: – А я впереди побегу, дорогу показывать. И кое-кто меня пенделями подгонять будет. И поделом.

– Душераздирающее зрелище, – голосом ослика Иа прокомментировала Жаннет. – С удовольствием погляжу на это… – но Татьяна уже „натягивала удила“. – И даже поучаствую. Хотя боюсь, не протолкнуться будет среди других претендентов…

Откровенно говоря, настроение у Виктора было такое, что он с удовольствием сейчас полаялся бы с кем-нибудь, что называется „до рукомашества“. Но с Таней ссориться очень не хотелось. По многим причинам. И, наступив на горло собственной песне, решил это дело тихо слить.

– Извини, – сказал он и даже улыбку из себя выдавил. – Сорвался. Я, видишь ли, тоже не совсем профессионал в этом деле, но, если подумать, советы давать имею полное право. Я тебя со стороны оцениваю. И то, что я вижу, мне пока не нравится. И ключевое слово здесь не „мне“, а „пока“. Прости, Танюша, старого дурака… – он криво усмехнулся, представив, как „смотрятся“ эти слова в его нынешних устах. – Давай лучше перерыв сделаем. Коньячку по капельке выпьем – для общего тонуса, за жизнь поболтаем…

Виктор встал из-за рояля и, ловко освободив от пробки пузатую бутылку с затейливой надписью на этикетке, плеснул по капельке в два коньячных бокала. Один из них он с легким поклоном протянул Жаннет.

– Не буду я коньяк! – отходя, буркнула Татьяна, которой ругаться вдруг совершенно расхотелось. – И вообще, не слишком ли много вы все пьете? – прищурилась она, коснувшись одной из наиболее болезненных „в их общежитии“ тем. В конце концов, если бы не алкоголь, то и она, может быть… – Дорвались? Молодость вспомнили! Алкаши-любители! – сказала уже по-русски и уже не Жаннет, едва не предоставив бокал силе земного притяжения. Но все-таки удержалась, не треснула об пол, но зато автоматически потянулась к лежащему на столике серебряному монстру-портсигару Виктора и, как и следовало ожидать, наткнулась на ироничный взгляд синих глаз.

– А ты-то куда руки тянешь? – усмехнулся он, пододвигая тем не менее портсигар поближе к Татьяне. – Эх, нет на тебя ремня! И так голос „сиплый“, а ты его еще и никотином посадить хочешь? Вредительница! Пятьдесят восьмая статья, никак не меньше!

– Типун тебе на язык! – упоминание таких статей сталинского Уголовного кодекса у понимающего человека могло и инфаркт вызвать. А Татьяна, между прочим, один