Будет день - И. А. Намор

Однако по существу Виктор был прав.

„Он прав, – решила Татьяна, – с этим образом пора заканчивать“.

Притворно надув губы, Жаннет поискала глазами что-нибудь увесистое и решительно направилась к лежащей на рояле тяжелой папке с нотами. Поудобнее перехватив ее двумя руками, мадемуазель Буссе постаралась „незаметно“ зайти Федорчуку за спину. Тот, внешне поглощенный процессом смакования ароматной турецкой папиросы, внезапно сделал шаг в сторону, уходя с линии атаки, повернулся через правое плечо и мягко перехватил левой рукой уже занесенную для удара папку.

– Нотами?!.. По голове?!.. Ты знаешь, сколько крови мне стоило перенести все эти наши „ля-ля-ля“ на бумагу? – улыбнулся он. – А ты ими… меня… Впрочем, есть в этом что-то утонченное, во всяком случае не ледорубом по затылку, – с тяжелым вздохом и очень натурально посетовал Виктор.

– Пусти! – тихо сказала Жаннет. – Все равно я тебя подстерегу и тресну чем-нибудь тяжелым.

Угроза звучала слишком серьезно и слишком естественно, чтобы быть правдой.

– Ладно. Все, все, все! Сдаюсь! Побаловались и будет, – Федорчук примирительно поднял руки и, воспользовавшись секундной растерянностью Жаннет, обезоруженной этим жестом, быстро, по-мальчишески, чмокнул ее в щеку. Увернувшись от наносящей удар нотной папки, он с ехидным смешком отбежал на безопасное расстояние и спрятался за роялем.

– Все-все-все, я тебя боюсь: садись в кресло. Отдыхай и слушай.

„О-ла-ла! – Татьяна чуть не засмеялась вслух. – А бизнесмен-то наш, похоже, втюрился в комсомолочку-красавицу! Жаннет? Как тебе нравится этот Кларк Гейбл? Не хочешь побыть в роли Скарлетт? Хи-хи, я подумаю об этом завтра!“

Все еще с выражением „крайнего возмущения“ на лице и не выпуская из рук ноты, Жаннет уселась в глубокое кресло и, с видимым удовольствием сбросив туфли, подтянула под себя ноги. Получилось очень уютно и… весьма эротично.

– Ну, вещай, мучитель! – гнев сменился на милость. Но надолго ли? Этого Виктор не мог знать. – И выдай сигарету, не жмоться, а то мне придется идти в свою комнату…

– Да на здоровье! – Виктор открыл портсигар – вот таким, если в висок, действительно можно убить – и „предложил даме папироску“. – Каплю коньяка? – он чиркнул спичкой, давая прикурить, и вопросительно взглянул в голубые глаза.

– Но только каплю.

„Кажется, у нас снова мир. Или хотя бы перемирие…“

– Итак, вернемся к нашим баранам, – Федорчук задумчиво почесал кончик носа и снова сел за рояль. – Худо-бедно пока все идет нормально, – сказал он для разгона. – С репертуаром определились. Вчерне отрепетировали…

Жаннет сидела в кресле, свернувшись калачиком. Подобрав под себя ноги и подперев подбородок ладошкой, ну просто: само внимание. Только блеск глаз выдавал готовность в любой момент обострить ситуацию до какой угодно – по потребности – степени.

– Будем выстраивать безукоризненную программу, чтобы „катать“ минимум год…

Это возражений у Татьяны не вызывало.

– Два отделения с эмоциями, как на качелях: взлет – спад, плато, новый взлет… Начнем с „боевиков“, потом лирика, потом снова под дых слушателю, а в конце что-нибудь слезогонное.

– Это все конечно же очень интересно и где-то даже правильно, – слегка растягивая гласные, ответила Таня, будто копируя кого-то, и даже дымком табачным приправила. – Однако как там у нас насчет разницы в восприятии?

– Представь, что ты играешь для своих бабушек и дедушек, – предложил Виктор, в тайне радуясь, что разговор вошел в конструктивное русло. – Впрочем, наш репертуар вполне себе „стариковский“. Олег, когда упоминал про „листья желтые“ и „вернисаж“, знал, о чем говорит. Психолог все-таки.

– Ну, подбирал, допустим, не только Олег…

„Оба-на! – в смятении подумал Виктор. – И чем же он ее так?“

– Музыку записывал ты, переводы делали ты и Степа…

– А „Бесаме мучо“? – возразил Виктор, принципиально не принимавший несправедливость. – А „Парижское танго“?

– Ладно, – „кивнула“ длинными ресницами Таня. – Дальше-то что?

„А ведь она сознательно или нет копирует интонации Ицковича. К гадалке не ходи! Эк ее…“

Тут, как нельзя кстати, Виктор вспомнил нетрезвые, но оттого не ставшие менее актуальными, откровения одного персонажа из прошлой жизни. Не самого выдающегося, но вполне себе крепкого профессионала – продюсера. Был у этого работника, с позволения сказать, шоу-бизнеса маленький пунктик: после первой бутылки и до начала третьей он любил делиться „секретами“ своего непростого и „Оч-ч-ень опасного. Слышишь, Витька, смертельно опасного! Не затрахают до смерти, так сопьешься…“ – ремесла.

Все-таки пригодилось общение с творческой интеллигенцией!

– Слушателя нужно убить и съесть, – сказал он, почти дословно цитируя друга Пашу. – Потом закопать. Потом откопать, оживить, снова убить и съесть. Они нам нужны расслабленные и беспомощные. Помнишь, как у Анчарова? – он положил руки на клавиши:

Я пришел и сел.

И без тени страха,

Как молния ясен

И быстр,

Я нацелился в зал

Токкатою Баха

И нажал

Басовый регистр.

„Даже так…“ – до встречи в Брюсселе – ну не считать же знакомством мимолетный обмен взглядами в Гааге! – Татьяна о Викторе если и слышала, то исключительно в контексте „детских“ воспоминаний Ицковича. Однако недаром говорится, скажи, кто твой друг… Так обычно и получается. Люди неспроста сближаются, и дружба – в отличие от любви – никогда на пустом месте не вырастает. А Виктор между тем продолжал, тихонько аккомпанируя себе на рояле:

О, только музыкой,

Не словами

Всколыхнулась

Земная твердь.

Звуки поплыли

Над головами,

Вкрадчивые,

Как смерть.

– „Я видел: галерка бежала к сцене, где я в токкатном бреду, и видел я, иностранный священник плакал в первом ряду…“ – тихо продолжила Таня. – Не боишься?

– Чего? – также вполголоса, как будто не расслышав, спросил Виктор и повторил: – Чего мне бояться, после того, что уже сделано? Если только совести. Да и ту я во втором классе, – лицо его осветилось грустной полуулыбкой-полугримасой, – на резиновое изделие со свистком поменял. Не поймут? Я, когда играл тебе, на Вощинине проверял – пытался посмотреть на нас его глазами, со стороны. Уж на что он далек от нас, и годами, и опытом, и то – чуть не прослезился.

– Когда „Вечную любовь“ пела? Да? У тебя, Витя, тогда глаза стали совсем чужие – испуганные немного и удивленные одновременно. Скажи, ему… этому мальчику, понравилось?

– Очень. Если ты не против, мы еще раз повторим… Не вставай с кресла. Давай так как есть…

Une vie d'amour

Que l'on s'était jurée

Et que le temps a désarticulée

Jour après jour

Blesse mes pensées