Будет день - И. А. Намор

En nos cœurs étouffés[50]…

Федорчук неожиданно для себя начал подпевать. Под сурдинку, вторым голосом. Он продолжал играть, одновременно вплетая свой приглушенный баритон в ткань песни, создаваемую голосом Татьяны, а та, удивившись поначалу – певцом-то, вернее, певицей у них была назначена она одна, – приняла новые правила и подстраивалась под них. Два голоса звучали, не перебивая друг друга, следуя за путеводной нитью мелодии, превращая ее в нечто большее, чем просто произведение для фортепьяно и голоса…

„А она, пожалуй, надумала себе невесть что“, – несмотря на кажущуюся беспечность и только что бывшие свои и Танины эскапады, разум Виктора все-таки был холоден. Пусть не целиком, но в той его части, которая отвечала за инстинкт самосохранения, помноженный на не самый банальный жизненный опыт. – А то с чего бы ей так старательно изображать из себя девчонку? Да и я забылся на радостях оттого, что хоть сегодня никаких пакостей изобретать не надо. Повел себя как с сестренкой. Младшей… Которой у меня никогда не было… Идиот!» – оправдания Федорчука перед самим собой были слабыми и, по правде говоря, запоздалыми.

«Впрочем, разница в возрасте… тамошнем… вполне подходящая. Все равно неправильно. Извиниться? Будет еще хуже. Оставим как есть. Я прокололся, она подыграла… Я спохватился, но сделал вид, что принял игру. Нет, не так – просто принял. Потому что отступать было поздно. Будет повод – сыграем еще».

– Послушай, – прервала его мысли Татьяна. – Ты же бизнесмен… Нет, наш антрепренер, конечно, умеет, наверное, деньги делать, но…

С Куртом Рамсфельдом – антрепренером из Берлина – связался еще перед своим отъездом Олег, но сделал это, разумеется, не от своего лица, а от имени «новорожденного» месье Руа. Сказать, что антрепренер был этому звонку рад, значит, ничего не сказать. Но что конкретно он сделает для «раскручивания» Татьяны, что мог для этого сделать, оставалось пока неизвестно.

– Ты меня на радио отправить хотел… – что-то вдруг начало подниматься в душе, что-то важное, но пока еще «нечленораздельное». – А тут ведь еще никаких хит-парадов…

– Да, – понимающе кивнул Федорчук. – Я уже об этом думал. Куда ни кинь, всюду клин… Ну дадим мы десяток-другой концертов, ну узнает о нас две-три тысячи человек, проплатим пару заметок в прессе – это все не то! Не тот уровень, не те деньги… Так раскручиваться – годы понадобятся! Нужно выходить на граммофонные компании. И подумать, как действительно на радио пробиться…

– Или в кино…

– Кино? – задумчиво переспросил Виктор. – А ведь кино это… Это знаешь ли…

– Ну, ты пока подумай, – усмехнулась Татьяна и спустила ноги на пол. – А я насчет ужина распоряжусь. Что-то организм настойчиво требует пищи материальной, а обед мы как-то… нечувствительно – словечко было знакомое, олеговское – пропустили. Заодно перед мадам Клавье извиниться надо. Напугали старушку.

– Да уж, представляю себе, как мы смотрелись со стороны – Содом с Гоморрой отдыхают…

Ужин проходил в непринужденной, почти домашней обстановке, так, как бывает в семьях после крупного скандала, в котором виноваты обе стороны. Каждому хочется загладить вину и не напоминать партнеру о случившемся ни словом, ни жестом.

Еле слышное звяканье столовых приборов изредка прерывалось хрестоматийными, почти из туристического разговорника, фразами: «Месье Руа, будьте добры, передайте соль» или «Жаннет, дорогая, тебе уже не нужна баночка с горчицей?»

Татьяна посмотрела со стороны на всю эту идиллию и тихо засмеялась про себя. Банальные застольные фразы напомнили ей виденную когда-то «Лысую певицу» Ионеско. Чем не сцена из спектакля, а если еще учесть, что главных героев абсурдистской пьесы звали мистер и миссис Смит…

Следующий приступ смеха чуть не стал неконтролируемым – Таня еле сдержалась, схватив первый попавшийся бокал и выпив его содержимое залпом. К счастью, он был полон воды, а не вина или чего покрепче. Промокнув уголки глаз салфеткой, она выпрямилась и столкнулась взглядом с глазами Виктора.

– У тебя все в порядке? Подавилась? Может похлопать?

– Спасибо, обойдусь. Уже прошло.

– Тем не менее, – внезапно Виктор зааплодировал, чем вызвал у нее очередной приступ смеха. Бородатая шутка попала на подготовленную почву, Таню буквально прорвало. Она смеялась, даже когда уже не могла, навзрыд, всхлипывала, запрокидывала голову, закрывала руками рот, но все тщетно. Хорошо скрываемая истерика, вызванная дневным напряжением, нашла себе выход не в слезах. Одно это радовало Виктора. Женские слезы он, еще со времен первого брака, терпеть не мог. Однако, чем закончится эта «истерика», не мог предположить даже он.

– Подожди! – сказала Татьяна, неожиданно прерывая смех, и даже руку подняла, чтобы остановить ненужные вопросы. – Подожди…

– Что?

– Пойдем! – прозвучало решительно, но крайне загадочно.

«Интригует…» – но Виктор, разумеется, пошел.

– Садись! – скомандовала Татьяна, кивнув на рояль, когда они вошли в музыкальный салон. – Играй!

– Что?

«Что за блажь?» – возмутился Федорчук, но за инструмент сел.

«Что?..» – спросила себя Татьяна и ощутила, как смутное чувство, невнятная идея, мелькнувшая у нее здесь, в этой комнате, пару часов назад, обретает наконец плоть, превращаясь в ясную мысль и верное чувство.

– Танго в Париже.

«Ну да! Какая, к чертовой матери, кирпичная стена?! Какой, прости господи, Станиславский?!»

Она «увидела» перед собой рояль, стоящий на небольшом возвышении в какой-то пражской каварне, и Олега-Баста с ослабленным галстуком и тлеющей сигареткой в углу губ…

Танго, в Париже танго… Она неторопливо, удивительно хорошо и правильно, ощущая свое тело, подошла к роялю, наблюдая между делом сквозь опущенные ресницы, как расширяются и одновременно загораются глаза месье Руа.

Das ist der Pariser Tango, Monsieur,

Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur,

Und ich zeige Ihnen gern diesen Schritt,

denn ich weiß, Sie machen mit…

«Господи!» – но времени на размышление уже не оставалось. Он должен был играть и играл, а она…

Татьяна изумительно пластично прошла разделявшее их расстояние, подхватила с рояля его собственный, недопитый бокал с коньяком, сделала – поймав паузу – аккуратный глоток, выхватила турецкую папиросу из раскрытого портсигара и пошла обратно, продолжая петь и взводя своим «нервом» напряжение до высшего градуса. Казалось, еще мгновение и огнем страсти и вожделения займется весь музыкальный салон. Но пока огонь горел только в камине, да еще свечи вот… И Таня остановилась вдруг, наклонилась коротко к язычку пламени, трепещущему над свечой, прикурила и, не сломав мелодии, выдохнула вместе с дымом:

Bei einem Tango, Pariser Tango…

Ich schenke dir mein Herz beim Tango

Die Nacht ist blau und süß