Пересмешник на рассвете. Книга 1 - Дмитрий Геннадьевич Колодан

сброд: пьяницы, бродяги, разные опустившиеся личности. Я не буду спрашивать, где вы их берете. Но за каждым, повторю: за каждым из них тянется такой негативный шлейф, что удивительно, что у нас вообще получается что-то путное. Вы вообще представляете методику нашей работы?

Бреши не ответил, Киршоу отрицательно покачал головой.

– Ну, хорошо, – сказал Кравицкий таким тоном, будто делал им одолжение. – Попробую объяснить проще. Представьте, вы сочинили красивую песню и хотите, чтобы ее услышало как можно больше людей. Что вы делаете? Вы идете с ней на радио, и там ее запускают в эфир. Но то, какой ее услышат люди, зависит от целого ряда параметров. Даже если отбросить внешние влияния на эфир – грозы, магнитные бури и тому подобное, – остаются два очень важных фактора: передатчик и приемник. И тот и другой будут оказывать влияние на звучание. А если передатчик у нас плохой, старый, испортившийся, то на другом конце вместо вашей замечательной песни услышат бессмысленный шум. Улавливаете ход моих мыслей? Я ничуть не удивлюсь, если выяснится, что дурные сны Господина Президента вызваны именно качеством материала, с которым нам приходится работать. Если хорошее вино налить в бочку из-под дерьма, простите, в итоге получится бочка дерьма. Слышали такую поговорку?

Бреши кивнул с немного растерянным видом. Он думал.

– А какой материал, по вашему мнению, будет наиболее подходящим? – спросил он спустя какое-то время.

– В идеале? – Кравицкий облизал губы. – В идеале материал должен быть новым и более открытым для работы. Я бы сказал, более чистым. Чистым не в буквальном смысле, хотя от некоторых наших подопечных воняет будь здоров, сестры жалуются, а в эмоциональном, психологическом, духовном… Открытый неиспорченный материал.

– Вы имеете в виду… – начал Киршоу, но Бреши остановил его, подняв руку. Кривицкий смотрел на политиков, и глаза его в полумраке салона опасно поблескивали. Пауза тянулась, тянулась… И наконец лопнула.

– Хорошо, – кивнул Бреши. – Посмотрим, что можно придумать.

Глава 21

До сегодняшнего дня Клара думала, что есть на свете вещи, которые невозможно испортить. Именно потому, что они изначально настолько отвратительны, что сделать их хуже уже не получится. И в ее личном списке подобных вещей на первом месте стояла овсяная каша. В приюте ей привили стойкое отвращение к данному блюду – полезному во всех отношениях и абсолютно несъедобному.

Наивная. Как выяснилось, в мире нет ничего невозможного и, если постараться, испортить можно что угодно.

Овсянку подали в той же супнице, что и вчерашний ужин. Посуду не удосужились даже толком отмыть, и на стенках остались кусочки засохшей моркови. Немного моркови попало и в тарелку Клары – не сказать, чтобы это как-то повлияло на вкус, просто небольшой штрих к общей картине. Сама же каша напоминала густой клейстер – цветом, вкусом, запахом и консистенцией. Смотреть на нее было неприятно, глотать – тем более. Впрочем, хуже всего оказались звуки, раздававшиеся всякий раз, когда Клара поднимала ложку.

Мало кто задумывается над тем, как звучит еда. Не это в ней главное. Тем не менее в каждом блюде скрыта своя песня: хруст корочки свежевыпеченного хлеба, журчание молока, треск, с которым разбивается яичная скорлупа… А вот овсянка хлюпала. Словно какой-то неприятный человек громко втягивал носом сопли. Каждый раз, когда раздавался этот звук, у Клары мороз пробегал по коже. К тому же это хлюпанье будило воспоминания, к которым ей совсем не хотелось возвращаться, но сбежать от которых не получалось.

Немногие из постояльцев отеля «Луна» отважились спуститься на завтрак. Две трети стульев пустовало. Ночные гуляки, бесцеремонно ввалившиеся к ней в номер, сейчас, видимо, дрыхли без задних ног. Управляющий Шильке заглянул в общую столовую, но, заметив за столом Клару, развернулся и вышел. Лысый Гюнтер пребывал в самом мрачном расположении духа, не иначе как мучился от похмелья. Со своей порцией он разделался за пару минут – проглотил и ушел, ни с кем не попрощавшись.

По правую руку от Клары сидела Дафна, сонная и потому не такая шумная. Судя по тому, как она ковыряла ложкой в тарелке, овсянка и ей пришлась не по вкусу. Дафна размазывала кашу по тарелке, делила ее на части и рисовала на ней узоры. Затем, видимо, вспомнив уроки сестры, пыталась крутить ложку меж пальцев, роняла ее, извинялась, снова начинала рисовать на овсянке… В общем, делала что угодно, лишь бы только не есть. Мать смотрела на нее с самым скорбным выражением на лице.

– Клара, дорогая, – с надеждой сказала мадам Буше. – Может, хоть ты на нее повлияешь?

– Повлияю? – Клара приподняла бровь.

– Объясни этой дурынде, что если она не будет есть, то никогда не вырастет.

Дафна закатила глаза. Видимо, эта угроза повторялась так часто, что уже утратила свою силу. Но мадам Буше не сдавалась.

– Посмотри на Клару, – сказала она дочери. – Она уже почти все съела, а все потому, что не кривляется, как некоторые.

Это возымело эффект, хотя и небольшой – Дафна заставила себя съесть неполную ложку каши. Мадам Буше зыркнула на Клару: мол, я расчистила плацдарм, а дальше твой ход.

Клара поджала губы. И как, спрашивается, она должна убедить маленькую девочку в том, в чем сама не уверена? Она доела эту кашу только потому, что привыкла есть то, что дают. В первые годы в приюте, сразу после войны, с едой было плохо. Даже пресловутая овсянка перепадала не каждый день. Чтобы хоть как-то протянуть, они с другими воспитанницами переловили всех воробьев в округе и вполне серьезно обсуждали вопрос о крысах. К счастью, до этого не дошло, но страх того, что в какой-то момент еды может не оказаться, все равно остался.

Клара посмотрела на сестру. Худое лисье личико, растрепанные со сна волосы и голубые глазищи… Хотелось надеяться, что мерзкая овсянка будет ее худшим детским воспоминанием.

– Ешь, – сказала Клара, и что-то в ее голосе заставило Дафну усиленно заработать ложкой.

Дверь в столовую приоткрылась, и на пороге появился лохматый старик в линялом костюме. Майор Хенкель, кажется так. Он еще что-то говорил ей про цирковой номер, который должен показать…

– Доброе утро. – Майор прижал руку к груди и старомодно поклонился. – Приношу глубочайшие извинения за опоздание, но, к сожалению, в моем возрасте лестницы представляют некоторую сложность.

Он продолжал держать руку у груди, будто у него болело сердце. Почти никто из присутствующих на завтраке жильцов даже не взглянул в его сторону.

– Дядя Макс! – радостно воскликнула Дафна. И тут же ее голос стал обиженным: – У нас опять жутковсянка!

Думая, что никто ее не видит,