Моя чужая новая жизнь - Anestezya

— Всё-таки я женщина, — усмехнулась я. — Любая хандра отступает перед красивыми вещами.

— Ну, раз у вас такое настроение, не выпить ли нам по бокалу вина?

Я немного напряглась, но с другой стороны, сколько можно искать во всём подвох? Вряд ли дедуля внезапно воспылал ко мне страстью. Хотел бы домогаться — проявил бы себя раньше.

— Почему нет?

Вино, скорее всего, кислятина, но да ладно, не будем придираться. М-м-м, какой вкуснючий торт — взбитые сливки, шоколадное суфле и, по-моему, ромовая пропитка. Надо будет заказать добавку. Фон Линдт со снисходительной улыбкой наблюдал, как я уничтожаю десерт, и медленно цедил своё вино.

— Молодой девушке не пристало сидеть затворницей. Если вы не против, я хотел бы пригласить вас на следующей неделе в театр. Афиши обещают премьеру «Турандот».

— Боюсь, не получится, — вежливо ответила я. — Я скорее всего уже уеду.

— Вернётесь на фронт?

От неожиданности я поперхнулась вином.

— Конечно, как же иначе.

— А что думает по этому поводу ваш муж? — он кивнул на обручальное кольцо.

— Разумеется, он ждёт, когда я присоединюсь к нему, — натянуто улыбнулась я. — Понимаете, мы служим в одной части, и разумеется, мой долг быть рядом.

— Долг… — медленно повторил барон. — Как я ненавижу это слово.

— Почему? — я пожала плечами. — Если вдуматься, вся наша жизнь — сплошной долг. Да, частенько бывает, что нам не по нутру его исполнять, но разумный человек прекрасно понимает, что иначе поступить нельзя.

— К сожалению, милая деточка, бывает трудно определиться, что есть навязанный нам долг, а что — долг по велению сердца. Неужели ваш супруг одобряет, что вы рискуете жизнью? В конце концов, выполнить долг перед страной можно и в более спокойном штабе.

Я смутно почуяла, что разговор приобрёл опасный подтекст, и снова расплылась в дурацкой улыбке.

— Видите ли, господин фон Линдт, к счастью, стезя моего гражданского долга и «долга по велению сердца» лежат в одном направлении.

— Semper immota fides, — фон Линдт скупо улыбнулся.

— Простите не поняла, — по-моему, это латынь, если я ничего не путаю.

— «Вечно непоколебимая верность» — девиз фон Линдтов. К сожалению, я всегда понимал его по-своему.

— По-моему, эту фразу трудно трактовать иначе, — засомневалась я. — Всё же просто — верность, она и в Африке верность.

— К сожалению, для меня на первом месте стояла верность государству, — ни черта не могу понять, куда он клонит разговор. — И сыновей я воспитал именно так.

— Они сейчас на фронте?

— Вольф погиб ещё в начале сорок второго, — он помолчал. — А Лотар пропал без вести. Последнее письмо я получил от него перед тем, как их перебросили в Сталинград.

— Мне… мне жаль, — я замялась.

Нет, от того, что я расскажу, что там творилось, ему легче не станет.

— Простите, я вас расстроил, — он, видимо, вспомнил моё нежелание говорить о войне.

— Всё в порядке, — я покачала головой.

В полном молчании мы допили кофе. Аппетитные эклеры показались мне безвкусной трухой, стоило вспомнить плесневелые сухари и конину, которые мы тогда ели.

Фон Линдт поднял руку, подзывая официантку.

— Думаю, нам пора возвращаться.

***

«Дорогой Фридхельм, мои опасения подтвердились. Здешний доктор настаивает на продолжении лечения и рекомендовал мне обратиться в санаторий в Швейцарии…»

Чёрт, терпеть не могу пафоса, но похоже, это моё последнее письмо, которое я могу без риска отправить ему. Несмотря на мой решительный настрой, я почувствовала, как острая тоска сжала сердце. Прошёл почти месяц, мы никогда не разлучались так надолго. Где он сейчас? Когда мы теперь увидимся и увидимся ли? Я раздражённо пошарила по карманам и, убедившись, что сигареты закончились, полезла в ранец. В боковом кармане что-то зашуршало. Я вытащила сложенный листок. Давно собиралась избавиться от лишнего мусора, да всё руки не доходили. Я развернула бумажку, пытаясь припомнить, откуда у меня это. А-а-а, точно. Помню, как мы разгребали развалины штаба в пригороде Сталинграда. Молодой мужчина неподвижно сидел за столом, сжимая в руке карандаш. Не знаю, чем я тогда думала, ведь переслать его недописанное письмо просто некуда. Ни адреса, ни даже фамилии.

«Ты жена немецкого офицера, поэтому ты примешь то, что я тебе говорю, прямо и не пошатнувшись. Так прямо, как ты стояла на платформе вокзала в тот день, когда я поехал на Восток.

Я не умею писать письма, и мои письма никогда не были длиннее страницы. Сегодня многое можно было бы сказать, но я оставлю это на потом.

Если всё пойдёт хорошо, мы сможем долго об этом говорить, так зачем пытаться написать много сейчас, если мне это так тяжело. Если всё пойдёт плохо, то слова всё равно не помогут. Ты знаешь мои чувства к тебе, Августа. Я тебя очень люблю, и ты любишь меня, и ты поймёшь правду. Она в этом письме.

Правда — это осознание того, что наша борьба — самая мрачная борьба в безнадёжной ситуации. Несчастье, голод, холод, отречение, сомнение, отчаяние и ужасная смерть. Больше я об этом не скажу. Я не говорил об этом во время своего отпуска, ничего об этом нет и в моих письмах.

Когда мы были вместе, мы были мужем и женой, а война — какой бы необходимой она ни была — гадким сопровождением нашей жизни. Но правда также и то, что знание, о котором я написал выше, — не жалоба или крик, а констатация объективного факта.

Я не