журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

— Не надо про характер. Обойдусь.

— Смотри, зема, смотри, тебе видней... Время пошло. На с собой, покуришь, как писать устанешь. Еще бери, да бери, не стесняйся, назад не попросим, стих чтоб с рифмой был, как в школе. На берегу договариваемся, при свидетелях.

Пивнул водички я из-под крана, плеснул на лицо, товарищ мой поднял от сапога голову, глянул с откровенным сочувствием. Отвели в каптерку, заперли, форма висит, фуражки в ряд, бирки, шинели, эмблемы на рукавах линию образуют, в струночку, чисто, опрятно, запах кожи, сукна, на столе, под стеклом, Пугачева с гривой, гимнастка с обручем, Устинов в медалях, колготочная, само собой, цаца, нормальная компания.

Вдохновения я не ждал, в умывальнике вдохновили, за час-полтора управился, точь-в-точь по канве соцзаказа: Вова Малышев мысль вынашивал, хоть бы дембель пришел скорей, по казарме ходил, всех выспрашивал, сколько дней еще, сколько дней?.. И дальше, дальше, само оно как-то плелось, заплеталось, абы рифма друг через дружку, как в чехарде, прыгала, абы в шутку обернуть, абы сапог не сунули, абы перемочь это блядство под названием святой гражданский долг, бодрящий на трусливое словоблудие.

Покурил, остывая, и уснул на сомкнутых колодцем руках с Пугачевой и министром обороны в обнимку. Мне снилась осень в полусвете стекол, друзья и ты в их шутовской гурьбе, и как с небес добывший крови сокол, спускалось сердце на руку тебе... Мне снился киргиз-дневальный, который отопрет и разбудит меня перед тем, как будить дежурного офицера, как встану я, с чугунной башкой и занемевшим телом, добреду до койки, разденусь, сложу, как положено, форму, даже успею улечься, устроиться, может быть и уснуть, и сразу же дневальный завопит истошно: Па-адъем! И этот ненавистный, как пытка, вопль — единственное, что помешает мне увидеть во сне долину Дагестана...

— Эй, зема, слышь... Подъем, утро, пора... — дневальный растолкал меня, я поднял чугунную башку, разлепил глаза, задвигал онемевшим телом, спину резануло — проснулся. Завернул в умывальник, раковины блестят, плитка на полу светит, краны сияют, ни следа ни намека на ночное гульбище, из наших кто-нибудь драил, попил в охотку, помочился в раковину, дошел, шатаясь, до койки, и, пока раздевался, ухладывался, проснулся окончательно, обнаружив себя в предрассветной казарме на богом забытой точке, где полторы сотни таких же стриженых гавриков храпят, сопят, бормочут, пукают, расчесывают, не просыпаясь, комариные укусы, истекая соком мужским горячим в тихий рассветный час, исполняя тем самым почетный долг по защите воздушных рубежей нашей Родины.

— Па-адъем!

После зарядки, заправки коек, умывания, одевания, поверки, завтрака, перекура, развода, когда соизволил дедушка пробудиться, сполоснуть похмельную рожу, выдернул меня из построенной команды.

— Ну что? — хмуро спрашивает. — Сделал?

— На, читай, — протягиваю листки, — а мне идти надо.

— Да стой ты, не секотись, успеешь... — вдруг вскипел. — Идти ему надо! Ах ты, так, так и так!.. Устава не знаешь! Ничо, журналист, ничо, ты мне уставчик ответишь!.. Так, так, так. Докладывай как положено.

— Так точно, товарищ сержант, сделал. — Повертел листки Малышев, головка все-таки вава.

— Сам читай.

Я и зачитал, чеканя, словно герой-подпольщик в лицо палачам, словно А.С. царю-самодуру, словно пионер свою клятву, ни словом, ни голосом не скрывая, чтоб так хоть, через хохму, шарж, карикатуру достучаться до таких вот безусых ухарей, ломающих комедию дедовства, ломающих себе жизнь... Я читал, зная, сейчас он меня не тронет, не посмеет, среди бела-то дня, а коровник я обойду, до шоссе здесь рукой подать, ничего, что в подменке, даже наоборот, рабочий и рабочий, до города доберусь, до вокзала, на товарняк...

Когда глянул на прототипа, глазам.не поверил, Малышев сиял, улыбался, лучился, похмельной угрюмости след простыл.

— Ты мой хороший, золотой-серебряный!.. Сразу ж видно — образование... Складно-то как, обучают, конечно... Я ведь тоже в техникум хочу, на гражданке-то... Я ж целиком, я как есть, все до капельки! Как прознал-то?.. Это ж надо — ущучил! У меня ж, точно, вся служба боком из-за рас.. .ва! Хрен бы теперь эту службу! Держи петуха, зема. Ты ж даже не представляешь — ни один дед в части такого стиха не имеет... У всех одинаковые, списывают где попало... Давай-давай, сядем в теньке, покурим... От работы освобождаю — выходной у тебя... И вот что — молчок, понял, молчок. Таись. На дне лежи — через соломинку дыхай. Показывал кому?

— Нет.

— Твое счастье, большую ты этим себе услугу изладил... Это ж деды, это ж шакалы, рассказать — не поверишь, бандюги готовые! Как друг советую — никому — со свету сживут!.. А я думал... сказать, нет?..

— Скажи.

— Думал, ты спишешь откуда, или по памяти, тоже, выйдет, вроде списал, у всех ведь списано... А здесь про меня самого! Жалко про спорт нету, разряд у меня... Может, припишешь?.. Ах ты, елки-палки, спать-то не довелось? Сиди, кури, я махом... А с ушами что, били, что ль?

— Мошка ест.

— Мошку залечим, не тужись, зема... А если колупнется кто — все, ты — дед! Понял, без смеха объявляю — дед.

А через десяток минут пристроил меня Малышев, друг мой верный, в лазарет, на белые простыни, под белой занавесочкой, с белой марлечкой у двери, в чистоту и прохладу и нежный лекарственный дух. Не успел я раздеться, несут мне из кухни рубон, часть, наверное, завтрака деда, картошку на сале жареную, с лучком и укропчиком, чайник с компотом и банку сгущенки, и свежий хлеб, и кус колбасы копченой то ли из магазина для офицеров, то ли из посылки молодого бойца (от колбасы посыльный таки отгрыз половину). Мы и срубали все. И никакого такого Бабеля тогда я, наверно, не вспомнил, сидел в трусах и рубал на пару с фельдшером дармовщину, все как есть, подчистую, сообразно популярной заповеди для дворняг: дают — бери, а бьют — беги, рубал, имея в виду, мол, нет, не побегу, режьте меня на куски, ешьте меня с маслом, не побегу, а то и сдачи дам... Хотя на самом-то деле, как взял, так, выходит, и побежал, неделима та заповедь, неделима.

Рухнул потом в прохладную свежесть, закрылся по привычке простыней от единственного в комнате комара на потолке, умостил под ухо подушку, намереваясь дрыхать до отбоя, и после отбоя, и до конца командировки, до конца службы, до конца дней своих.

Через час почему-то проснулся, ровнехонько через час, как и не спал, с