Гнев Несущего бурю - Дмитрий Чайка

Хоть Спарта и уступает соседнему Аргосу и Амиклам, но это все же не распоследняя дыра. Кое-какие новшества и сюда добрались. Вон, мегарон внутри подновили, покрыв стены известкой. И бродячий аэд раскатисто декламирует вирши, восхваляющие доблесть царя Менелая. Он дергает струны своей кифары, сделанной из черепашьего панциря и бычьих жил, и зычным голосом славит хозяина дома, который на несколько недель дал ему стол и крышу над головой. Удивительно, но всплеск благосостояния басилеев и окончание последней большой войны породили целый поток подобных песен. То ли оттого, что другой такой войны нет, то ли оттого, что прокормить теперь бродячих бездельников стало куда проще, чем раньше. Даже здесь, в деревенском захолустье, водится лишнее зерно.

Калхас слушал песнь и то и дело кусал губу, чтобы не рассмеяться старику в лицо. Он ведь был там, под Троей. Это он бился с копьем и щитом, хоронил своих товарищей и тужился в кустах, до головокружения измученный поносом. Нет ничего славного в том, что озверевшие люди убивают друг друга почем зря. Они ведь делают это из-за добычи, слава тут ни при чем. Славу забирают себе цари, а простым копьеносцам достаются только раны и смерть. И никто не произносит таких высокопарных слов, когда ему ударом меча выпускают кишки. И умирают люди совсем не так красиво. Смерть ужасна, это Калхас знает точно. Он много раз дарил ее другим и не испытывает к этому занятию никакой любви. Упоение битвой — это для скорбных на голову, таких, как Геракл, в приступах безумия убивавший налево и направо собственных детей.

Спарта зависит от ванакса Энея. Не будь торговли, не появился бы в мегароне вместо дощатого ложа огромный стол из угаритского кедра, украшенный искусной резьбой. И кресел на львиных лапах не появилось бы тоже. И уж точно, на шее басилейи Хеленэ не висело бы ожерелье из настоящего лазурита, и не скрепляла бы льняные волосы диадема, расшитая египетской бирюзой. Мода с востока проникала в богатые дома, беспощадно сметая дедовское наследие.

В этой семье нет любви, зато водятся серебряные драхмы. Шерсть, масло и древесный уголь исправно едут на Сифнос, как было заведено еще поминаемой здесь недобрым словом госпожой Феано. Менелай больше не вспоминает ни ее, ни своего сына. У него подрастает Никострат, рожденный очередной наложницей, и он признал его по всем правилам. С Хеленэ у них детей больше не будет, они не спят вместе. Госпожа испытывает к своему мужу такое отвращение, что он поначалу силой ее брал. А теперь вот даже это делать перестал. Смирился с тем, что проиграл покойному пастушку Парису, память которого басилейя Хеленэ почитает открыто. Дочь Гермиона едва терпит свою мать, которая бросила ее ради нового мужа. Такой вот дом посетил Калхас. Здесь царит ледяной холод даже в самый лютый зной.

— Что сейчас в мире происходит, почтенный Калхас? — спросила Хеленэ. — У нас вот в Спарте не происходит совсем ничего. Лев задрал корову — разговоров на год. Отважный царь Менелай убил льва, который задрал корову — разговоров еще на год.

— Что происходит? — пожевал губами Калахас. — Много всего странного происходит, госпожа. Но все во благо. Разбой на море еще есть, но куда меньше, чем раньше. Могут на рудники сослать за это, а могут и распять, если душегубство или кража свободного человека доказана.

— Да что в этом такого-то? — в сердцах воскликнул Менелай. — Законное право отважных взять чужое и сделать своим. А про баб и речи нет. От веку мы ходили на острова и рабынь приводили. Что за порядки такие!

— А если в Спарту войско ванакса придет, басилей Менелай? — спокойно спросил Калхас. — Тогда и он в своем праве будет. Он силен, ты слаб. У тебя две сотни воинов, у него же их тысячи. Он возьмет твое достояние, а тебя самого убьет. Но ведь ванакс Эней не делает этого, потому что ты поехал в Микены и у жертвенника бога Диво признал себя его сыном. Давно ли случались набеги на твои земли? Даже критяне не балуют так, как раньше, боятся его силы. И мимо Китеры теперь купцам проплыть можно. Тебя ведь самого его закон защищает.

— Я защищаю себя своим мечом, — хмуро буркнул Менелай, погрузив нос и усы в кубок, чтобы не видеть язвительной улыбки собственной жены.

— А еще, госпожа, — заговорщицким голосом произнес Калахас, — в Энгоми высокородные дамы теперь льняные платья носят, в мельчайшую складочку собранные. У моей жены такое есть. И обошлось оно столько, что и выговорить страшно. Я вам скажу, мастерицы, которые умеют такие платья шить, за год дом за стеной Энгоми покупают. Сложнейшее дело, госпожа. И нагревают ту ткань, и пчелиным воском пропитывают, и в костяных пластинах зажимают. Зато, если у какой богачки такого платья нет, то на нее теперь, как на пастушку простую смотрят. Не человек она для гордячек наших.

— Да неужто? — всплеснула руками Хеленэ и глупо захлопала белесыми ресницами. Ей подобная роскошь даже во сне привидеться не могла.

— Я вам закажу такое, — ответил Калхас, макая лепешку в вино. — Купцы с другим товаром привезут.

— У тебя что, жена появилась? — с брезгливым любопытством спросил Менелай, который необходимость сидеть за одним столом с худородным судьей считал немалым для себя унижением. Да и чисто выскобленный загорелый череп, и повязка на глазу вызывали у Менелая лишь отторжение. Уж очень непривычен вид судьи здесь, где прическа — главная краса спартанского мужа.

— Мою жену зовут Поликсена, — спокойно ответил Калхас. — Она хорошего рода. Ее отец — царь Париама, правитель Вилусы. Ты должен его помнить, мы же осаждали его город. Государь возвысил меня, сделав своим родственником.

— Вот даже как? — изумленно посмотрел на него Менелай, а потом криво ухмыльнулся. — Значит, и мне ты теперь тоже родня. По жене…

Хеленэ, из глаз которой брызнули слезы, выскочила из-за стола, едва сдерживая рвущиеся наружу рыдания, и пропала в полутемных коридорах дворца. Только дверь хлопнула где-то вдалеке.

— Пора, — тяжело поднялся Менелай. — Люди ждут.

От царского дворца до священного дуба — рукой подать, а уж на колеснице — так и вовсе. Калхас, который торжественно облачился в свой страхолюдный шлем, важно прошел