Потомок седьмой богини - Алессандра де Амальфи

около пепелища, причитая, вздыхая и лицемерно выражая сочувствие – никто и не собирался предлагать помощь. В груди едва ощутимо кольнуло: прежде все злодеяния я совершал намеренно и лишь это желал остановить, но не смог.

Из-за остатков стен вышел молодой мужчина в одних брюках – высокий, жилистый, измазанный сажей, едва стоящий на ногах. Разглядеть лицо было сложно, но общий силуэт и россыпь страшных шрамов напоминали о ком-то, чье имя возникало на языке, но растворялось, так и не обретя форму.

Следом за ним дом покинула пожилая пара – оба иссохшие, медленные, измученные. Матушка тихо всхлипывала, но постоянно пыталась взять себя в руки и, утирая слезы, размазывала пепел по щекам.

– Ничего, сынок, отстроимся. – Хозяин дома похлопал мужчину по спине, отчего тот едва не выронил груду досок, некогда бывших обеденным столом. Видно, отец обладал тяжелой рукой. – Господин был щедр, отплатил.

– Щедр?! – возмутился мужчина, сбрасывая доски в кучу другого хлама. – Да этого хватит, только если я вдобавок тело свое продам! Морякам. На год.

В иной ситуации я бы подшутил над тем, как точно он знает расценки, однако мысли мои отправились совсем в иное русло – в чертоги воспоминаний, где наверняка хранилось лицо стражника, обязавшегося передать пострадавшим мои извинения. Я – и весьма справедливо – полагал, что юнец не решится на подобную наглость, принимая богатства из рук Верховного, но, как оказалось, жители Солианских островов были отделены от Большой земли не только морем, но и культурой, мировоззрением и набором страхов. И если два первых пункта исправлять было незачем, то дополнить последний не составляло труда.

– Сынок… – вновь всхлипнула матушка.

– Я этим проклятым островам… этому проклятому королю… да я все им отдал! – продолжал мужчина, пиная груду обломков. Захлестнувший его гнев испугал пожилую женщину, и из ее глаз градом хлынули слезы. – Служил, дружил, воевал, а в итоге остался бездомным калекой! Чтоб он сгинул!

Он разразился рыком, пытаясь выплеснуть злость, но этого оказалось мало, и мужчина двинулся вверх по улице, усеивая ее всевозможными ругательствами. Неподалеку на стене гремели тросы подъемника, доставляющего стражников на вершину стены; к подножию как раз спустились несколько облаченных в форму постовых.

– Эй, Эллсворт! Ты дежуришь ночью, помнишь?

Наконец я понял, какое имя не мог обратить в звук – Тобиас. Упрямый малый со стены, участвовавший в покорении островов, но в мирное время лишившийся большего, нежели успел нажить. На слова стражников он не отреагировал, продолжая удаляться и разбрасываться такими словами, что прохожие в ужасе разбегались, лишь бы не встать у него на пути.

– Совсем уже оглох, – снисходительно махнул рукой один из постовых.

Я прошел мимо, свернув на главную улицу, ведущую от ворот прямиком к замку. Общаться с семьей Тобиаса не имело смысла – мой лик едва ли скрасил бы их утрату, а слова сожаления прозвучали бы в лучшем случае неуместно. Я никогда не умел извиняться. Перебрасывать вину на других, находить способ себя оправдать, признавать, что виноват, вкладывать эти слова в чужие уста – да. Но не мог сказать их сам.

* * *

Ателла, 685–691 годы от Седьмого Вознесения

На шестом году обучения госпожа директор перестала пачкать об меня руки. Старшие ученики не упускали возможности выслужиться перед главой Гептагона, надеясь, что однажды это поможет им пробраться к вершине чародейского общества, и с радостью делали это за нее. Иногда я срывал уроки ненамеренно: не мог сдержать негодования, когда видел, как несправедливы и узколобы были учителя, в который раз осыпая похвалой бездарностей, сидевших со мной за соседними партами. Мне постоянно твердили о важности смирения, и хотя я с легкостью осваивал заклинания, до объяснения которых преподаватели еще не дошли, это понятие мне никак не давалось.

Чаще, впрочем, я специально выводил учителей из себя – их лица причиняли мне почти физическую боль, а речи вызывали желание извергнуть пищу, которую все годы в чародейской башне я с большим трудом заталкивал в горло. Было мерзко, когда магия подхватывала меня и якобы случайными движениями впечатывала в стену по пути к подземелью; тошно, когда другие дети смеялись, глядя на издевательства учителей; и страшно, когда огромное холодное помещение встречало меня эхом захлопывающейся двери. Я дрожал, пока не вспоминал, как создать огонь, и замирал, слыша, как грызуны перебегают с места на место. И все же со временем я привык.

В месте, о котором вспоминали лишь для обряда посвящения новых учеников и испытаний, необходимых для зачисления в ряды Верховных, было спокойно. Там я не сравнивал себя с другими, не желал быть на них похожим или, напротив, отличаться. У меня был лишь я – разум и сосредоточие силы, подружиться с которыми я мог, лишь находясь в одиночестве. Пока никто другой не вызывал жгучее желание бросаться обидными словами, за которыми непременно последует наказание, у меня был шанс разобраться в том, на что я на самом деле способен, без надзора тех, чьи шоры так велики, что они позабыли, как смотреть по сторонам.

Поначалу я крал книги. Те, что были не запрещены, я давно прочел, а потому писания приходилось стягивать со столов, когда учителя отворачивались, и утаскивать из библиотеки, молясь, чтобы у меня хватило сил на портал туда и обратно. Затем, когда их накопилось столько, что скрывать стало сложно, пришлось обзавестись тайником. Я месяцами сооружал дыру в стене, чередуя магические усилия с физическими и стараясь не создавать лишнего шума. В комнате, которую я тогда делил с тремя другими учениками, находиться было невыносимо: их непристойные истории, большая часть из которых, я уверен, была выдумкой, не давали заснуть, из-за чего наутро я сильнее прежнего раздражал Верховных.

Госпожа Томико не была ко мне добра, но и ненависти не выказывала – скорее, в ее словах проскальзывало отстраненное пренебрежение, призванное отвадить меня от попыток нарушить равновесие в классе. Дочь госпожи директора, Лорелея, напротив, была чрезмерно добра и даже стирала границу лет, прося не звать ее госпожой. Но ее манера общения будто предполагала, что ее окружают лишь слабоумные, из-за чего я с трудом представлял, как она общается с прочими членами Гептагона – с равными себе и теми, кто сильнее и старше.

Все они выгоняли меня из класса сотни раз, но чаще других эта доля выпадала госпоже Зарии – Верховной, ведущей занятия по управлению разумом. Вспыхнувшая между нами неприязнь заставляла воздух тяжелеть, оседая повсюду пылью невысказанных слов. Было глупо ожидать, что, когда она научит детей забираться в чужие головы, никто не попробует проникнуть