Потомок седьмой богини - Алессандра де Амальфи

в ее мысли и воспоминания. Не возведя защиты, она пропустила меня к образам, которые я мог использовать, чтобы не оставить от ее авторитета и крох, и это лишило ее остатков терпения. На уроках мастера ментальных искусств мне нельзя было говорить ни слова. Даже если я желал ответить на вопрос, касающийся темы занятия, в меня мгновенно летело сковывающее заклинание. Поначалу она даже позволяла другим детям делать с моим оцепеневшим телом все, что придет в их извращенные головы, но позже стала обходиться лишь отправкой в подземелье – по-видимому, только такой способ воспитания в Гептагоне считали уместным.

Я не обмолвился об увиденном, стерпев и приняв, как все и желали, свое наказание, но извиниться так и не сумел. Прочие ученики молили меня сделать это, иначе Зария грозила устроить им испытание вместо выходного в честь Дня Солнца, но я смолчал. Затем Кьяра провела со мной несколько неубедительных бесед, едва ли стараясь в самом деле на меня повлиять, и я, разумеется, не принялся публично жалеть о своем поступке. Даже когда единственный из преподавателей, что мне искренне нравился, – новый Верховный по имени Тристрам, с которым мы встречались на занятиях по ботанике – попросил собраться с силами и принести извинения, я был непреклонен.

Если бы меня сумели уговорить, я бы ни за что не дожил до конца обучения.

Когда подземелье перестало пугать, я стал спускаться в него по своей воле. Припрятанные некогда книги незаметно возвращал на место, заменяя их новыми, более сложными и старыми, даже если мало что из написанного было мне понятно. Стены больше не были сокрыты мраком. Грызунам я дал имена, и спустя время они тоже перестали меня опасаться. Покидать место, в которое в детстве я боялся попасть, с каждым годом хотелось все меньше – холодные объятия древних стен были милее, чем жаркие взгляды сверстников и состоявшихся чародеев.

Но чем старше я становился, тем чаще по коридорам сновали дежурные, проверяющие мое присутствие в общей спальне.

* * *

Носа коснулся нежный аромат цветов, и я с удивлением обнаружил улицу, которую прежде не видел ни во время прогулок, ни с высоты этажей замка: полную лавок аллею, пестрящую тканями, головными уборами, перчатками и заколками. Знатные дамы, сопровождаемые себе подобными или стадами слуг, медленно прогуливались, окидывая магазинчики хищным взглядом. Многим из них я был знаком – вероятно, мы встречались на одном из приемов короля, – а потому я дежурно кланялся, выдавливая из себя всю любезность, на которую только был способен. Выходило плохо. Хоть я и не видел себя со стороны, это по крайней мере объяснило бы смятение, мелькающее на лицах придворных.

Наткнувшись на неуловимо знакомые наряды, я ожидал увидеть среди служанок леди Дюваль и саму Иветт, однако по манере общения девушек становилось понятно: хозяйки поблизости не было. Что-то менялось, когда им не приходилось порхать вокруг госпожи. Они держались иначе: говорили громче, не следили за выражениями, расслабляли корсеты и заметно сутулились. Я, зачастую забывавший надевать даже рубашку, содрогнулся, представив, как тяжело в этой груде одежд им давался каждый шаг. Помнится, однажды, принявшись раздевать знатную женщину, от усталости я бросил дело на полпути и ушел ни с чем.

– И почему он так тянет? – вздохнула одна из служанок, обмахиваясь шляпкой. Капли пота стекали по ее шее, поблескивая в свете палящего солнца. – Разве госпожа ему не мила?

– Никто ему не мил, – буркнула в ответ другая, – иначе женился б раньше. Столько лет, а еще один. Не может быть, чтобы здоровый мужчина, да все без жены!

– Может, и не здоровый вовсе? – понизила голос третья, чуть вжимая голову в плечи. – Вдруг наследника не может сделать? Или… ну, вы понимаете… может попытаться, да женщина и не заметит?

Они рассмеялись, но, поняв, что говорят весьма громко, принялись озираться. Я невозмутимо прошел мимо. Куда бы ни направлялся владыка той или иной земли, везде за ним оставался сияющий догадками след из слухов, и Фабиан не был исключением. Избежать этого нельзя, а точнее, лучше не пытаться: отрицание напитывает сплетни силой, о какой те прежде и не мечтали, и помогает им с особым рвением распространяться, перетекая из уст в уста. Впрочем, после одной из встреч в королевских покоях я знал, что предположения служанок не имели ничего общего с действительностью.

Вот только то, что жило внутри Фабиана, интересовало меня куда больше его тела. Оно стремительно набирало мощь. Дозировку снадобья пришлось увеличить втрое, чтобы головные боли не мешали королю мыслить и спать, делая из него несносного мерзавца, но и это помогало с натяжкой. Я все чаще видел, как его вены становятся темнее, из-за чего под кожей вырисовывается сеть чернильных рек, а в льдинах его глаз пляшет синее пламя, страстное и необузданное. И если божественной магии все время будет мало, однажды я уже не смогу ее подавить.

В последнем послании Кьяра предложила кардинально иной подход: пробудить силы и взглянуть, как они себя поведут, для чего я давно подготовил все необходимое – зелье, сковывающее заклинание, атрибуты для введения сознания и тела в глубокий сон, если король станет неуправляем. Но никак не мог подобрать момент, чтобы подменить снадобья. Сложность состояла в том, чтобы избежать появления Вивиан или кого-то из стражи: со стороны могло показаться, что я истязаю короля каким-то изощренным заклинанием, заставляющим его разрываться на части, но исходящим изнутри, из сосредоточия его естества. Что, на самом-то деле, было правдой, но могло обернуться и чем-то другим.

Глубокой ночью я представлял, что произойдет, если Фабиан осознает свою истинную силу. Сдержится ли, ощутив превосходство над большинством людей? Сумеет ли обуздать ее, пока она не поглотит его целиком? Примет ли невесту обратно, поняв, что под крылом такого могущественного правителя, как он, ей нечего бояться?

Но ни один из ответов не пришел ко мне во снах. Вместо этого на теле саднили укусы прошлого, которое вгрызалось в меня, окропляя руки кровью и оглушая криками боли. Перед глазами проносились сотни матерей, чьи сердца я вдребезги разбил, выполняя чьи-то, часто противоестественные и бессмысленные, желания. И каждая из них оставляла на мне ответный след: втыкала нож меж ребер, пронзала грудь стрелой, перерезала горло. Каждая вопила, что я сотворил с ее ребенком нечто столь ужасное, что и произносить непростительно, а затем в красках описывала, что сделала бы со мной, не забери я у нее единственную причину жить. И каждая показывала сцены, которые никто не захотел бы видеть собственными