Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

носило по трем разным колледжам – причем в один два раза, – и по четырем-пяти основным специальностям. Одна скорее тянула на второстепенную. В общем, я был охламоном. По сути, мне не хватало мотивации, которую мой отец называл «инициативой». Еще помню, что все казалось очень расплывчатым и абстрактным. Я часто ходил на психологию и политологию, литературу. Предметы, где все расплывчато, абстрактно и открыто для толкований, а эти толкования открыты для новых толкований. Я писал работы на печатной машинке в последний день сдачи и обычно получал какую-нибудь там четверку с преподавательским комментарием под оценкой в духе «Местами интересно» или «Неплохо!». Учеба шла будто для проформы; ничего не значила – даже сами предметы учили, что ничто ничего не значит, что все абстрактно и можно толковать бесконечно. Хотя, конечно, не поспоришь, что надо сдавать работы, надо стараться для проформы, хотя никто и никогда не объяснял, собственно, зачем, в чем должна быть главная мотивация. На 99 процентов уверен, что за все то время я брал только один курс «Введения в бухгалтерию» и неплохо справлялся, пока мы не дошли до графиков амортизации, то есть прямого и ускоренного методов, и тогда сочетание трудности и чистой скуки графиков амортизации сломили мою инициативу, особенно когда я пропустил несколько пар и отстал – а с амортизацией это фатально, – и в итоге вылетел с курса с отметкой «незаконченный». Это в колледже Линденхерста – у дальнейшего вводного курса в Де Поле было такое же название, но немного другой уклон. Еще помню, моего отца незаконченные курсы раздражали поболе низких отметок, что можно понять.

Знаю в тот период без мотивации три случая, когда я бросал колледж и пытался работать на так называемой настоящей работе. Один раз я был сторожем на парковке на Северной Мичиган, а еще проверял билеты на «Либерти Арене», а еще недолго постоял за конвейером на заводе «Чиз Нэбс» со шприцом-инъектором сыра, а еще поработал в компании, которая производила и устанавливала полы в тренажерных залах. Через какое-то время я не мог вынести скуку работы – а они все были невероятно скучными и бессмысленными, – и уходил, и зачислялся куда-нибудь еще, и, по сути, пытался начать учебу заново. Моя академсправка была как коллаж. Что можно понять, такая привычка истощала терпение отца, менеджера системы затрат в мэрии Чикаго – хотя тогда он жил в Либертивилле, который можно описать как верхне-буржуазный северный пригород. Он говорил – с иронией и совершенно не выдавая чувств, – что из меня получается выдающийся спринтер на двадцать метров. Это он так меня пилил. Он очень много читал и любил сухую сардоническую манеру выражения. Хотя в одном случае, когда я ушел с курса или откуда-то отчислился и вернулся домой, помню, зашел на кухню что-нибудь перехватить и услышал, как он спорит с мамой и Джойс, говорит, что я не смогу найти собственную задницу обеими руками. Кажется, в тот расфокусированный период я его не видел злее. Не помню точный контекст, но, зная, каким культурным и в целом сдержанным обычно был отец, уверен, я наверняка отличился чем-то особенно безответственным или жалким. Не помню, что ответила мать или как именно я их подслушал, потому что подслушивать родителей – это, скорее, что-то для очень маленьких детей.

Мать мне сочувствовала больше и, когда отец пилил меня из-за отсутствия направления, в какой-то степени заступалась и говорила, что я ищу свою дорогу в жизни, и что не все дороги подсвечены неоновыми огнями, как летная полоса, и что для меня полезнее найти свою и позволить всему идти своим чередом. Насколько я понимаю элементарную психологию, динамика довольно типичная: сын – без чувства ответственности и направления, мать сочувствует, верит в потенциал ребенка и заступается за него, отец сердится, бесконечно критикует и пилит сына, но все же, когда надо, всегда расщедрится на чек для следующего колледжа. Помню, он называл деньги «универсальным растворителем неопределенности» в связи с чеками за учебу. Тут надо сказать, к тому времени мать и отец уже развелись, но поддерживали дружеские отношения, что тоже довольно типично для того времени, поэтому свою роль сыграла и типичная динамика развода, в психологическом смысле. Наверняка похожая динамика разворачивалась в семьях по всей Америке – ребенок пытается пассивно бунтовать, все еще будучи в финансовой зависимости от родителей, и вся вытекающая отсюда психология.

Так или иначе, все это происходило в Чикаголенде [72] семидесятых – в период, что теперь кажется таким же абстрактным и расфокусированным, как и я сам. Может, у нас со Службой это общее – что прошлое десятилетие кажется намного дальше, чем есть на самом деле, из-за всего, что успело с тех пор произойти. Что до меня, мне просто было трудно удерживать внимание, и то, что я сейчас помню, теперь в основном кажется ерундой. Я имею в виду – что реально помню, не просто общее впечатление. Помню, у меня были довольно длинные волосы – в смысле, длинные со всех четырех сторон, но с левой стороны всегда зачесанные и державшиеся на спрее из темно-рыжей банки. Помню цвет этой банки. Не могу вспомнить волосы того периода без почти что боли. Помню, что носил: много темно-оранжевого и коричневого, «турецкие огурцы» с акцентом на красный, брюки клеш, ацетат и нейлон, широкие воротники, парусиновые жилеты. Металлический символ мира, весивший полкило. «Доксайдеры», желтые «Тимберленды» и блестящие низкие коричневые кожаные туфли с молниями по бокам, от которых из-под клешей торчали только острые носы. Чувствительный кожаный галстук-ремешок на шее. Коммерческая психоделика. Обязательная замшевая куртка. Парусиновые комбинезоны, чьи штанины волочились по земле и мочалились в белую бахрому. Широкие ремни, высокие носки, кроссовки из Японии. Стандартный прикид. Помню округлые дутые зимние пуховики из нейлона и пуха, в которых мы напоминали воздушные шарики на параде. Чесучие белые штаны маляра с петлями на бедре, по идее в них должны были висеть инструменты. Помню, как все презирали Джеральда Форда – не столько за то, что простил Никсона, сколько за то, что он то и дело падал. Все относились к нему свысока. Очень голубые дизайнерские джинсы. Помню, как теннисистка-феминистка Билли Джин Кинг победила какого-то старого и хрупкого мужчину по телевизору и мать с подругами очень этому радовались. «Шовинистская свинья», «права женщин» и «стагфляция» мне в то время казались чем-то смутным и неопределенным – как слышать шум на заднем плане вполуха. Не помню, на что тратил настоящее внимание, на что оно уходило. Я никогда ничем не