Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

пойдем в библиотеку UIC и будем учиться, но если он остановится ступней или большей ее частью к нашим окнам, то это будет нам «знак» (невероятно очевидный каламбур), чтобы тут же послать на фиг всю домашку или предполагаемую ответственность и двинуть в «Шляпу» – в то время текущий модный паб университета, где выступали группы, – и пить пиво, бросать монетки в стаканы на меткость и рассказывать остальным, кому учебу тоже оплачивают родители, о ритуале с вращающейся ногой так, чтобы показаться по-нигилистически охламонскими и продвинутыми. Сейчас это правда стыдно вспоминать. Помню знак ортопедов, «Шляпу», как в «Шляпе» было и даже пахло, но не помню имя соседа, хоть в том году мы вместе тусили, наверное, три-четыре раза в неделю. «Шляпа» не имела никакого отношения к «Мейбейеру» – это такой главный вид пабов для инспекторов в нашем РИЦе, где тоже в оформлении есть мотив шляп и на входе встречает вычурная выставка шляп, но там как бы исторические шляпы налоговиков и бухгалтеров, шляпы серьезных взрослых. В смысле, это сходство – просто совпадение. На самом деле «Шляп» было две, это франшиза: для UIC – на Чермак и Западной, а вторая – в Гайд-парке, для более мотивированных и сфокусированных ребят из Чикагского. Все в нашей «Шляпе» звали гайд-паркскую «Ермолкой». Сосед не был плохим или злым человеком, хотя оказалось, что на гитаре он умеет играть всего три-четыре полноценные песни, и играл их снова, снова и снова, и нагло оправдывал свою продажу наркотиков как социальный бунт, а не чистейший капитализм, и даже в то время я знал, что он полный конформист по позднесемидесятническим меркам так называемого нонконформизма, и иногда его презирал. Может, даже немножко ненавидел. Будто, конечно, меня это не касалось – но такие наглые проекции и переносы были неотъемлемой частью нигилистского лицемерия всего того периода.

Помню «Не-Колу» и как в рекламах «Нокземы» всегда играл роскошный секси-медляк. Вроде бы помню много стилизаций под дерево на том, что делалось не из дерева, и «универсалы» с боковыми панелями под дерево. Помню, как Джимми Картер обращался к нации в кардигане и что-то о том, что брат Картера оказался охламоном и валял дурака на публике, позоря президента одним своим родством.

Вряд ли я голосовал. Сказать по правде, не помню, голосовал или нет. Наверное, планировал и говорил, что пойду, а потом отвлекался, и руки не доходили. Вполне в духе того времени.

Очевидно, само собой, наверное, разумеется, что все то время я гулял как ненормальный. Не знаю, стоит ли углубляться в такие подробности. Хотя я гулял не более и не менее буйно, чем все мои знакомые – вообще-то ровно не более и не менее. Все, кого я знал и с кем общался, были охламонами – и мы это понимали. Как ни странно, было модно этого стыдиться. Какое-то такое странное нарциссисткое отчаяние. Или просто быть человеком без направления, потерянным – мы это романтизировали. Мне нравились «Риталин» и некоторые спиды вроде «Сайлерта», что уже немного необычно, но в плане развлечений у всех свои вкусы. Я не принимал спиды в невероятных количествах, потому что мои любимые было трудно достать – в основном ты натыкался на них случайно. Сосед с голубым «файрбердом» фанател от гашиша, который всегда называл «кайфовым».

Оглядываясь назад, я понимаю одно: тогда мне навряд ли приходило в голову, что я относился к соседу так же, как отец относился ко мне – что я был таким же конформистом, как этот модник, а еще лицемером, «бунтарем», который на самом деле паразитировал на обществе в лице родителей. Хотелось бы сейчас сказать, что я в то время замечал это противоречие, хотя, наверное, если бы и замечал, то просто перевел бы все в какую-нибудь продвинутую нигилистскую шутку. В то время иногда, знаю, я все-таки переживал из-за своей ненаправленности и отсутствия инициативы, из-за того, какое для меня все абстрактное и открытое для разных толкований, даже какими расплывчатыми и бессмысленными начали казаться воспоминания. Зато отец, знаю, помнил все – особенно физические мелочи, точные дни и часы встреч, прошлые утверждения, противоречащие нынешним. Но, собственно, я еще узнаю, что пристальное внимание и идеальная память требовались для его профессии.

Если я кем-то на самом деле и был, так это наивным. Например, знал, что вру, но редко задумывался, что может врать и кто-нибудь другой. Теперь-то я осознаю, какое это высокомерие, как это размывает настоящую реальность. Я был, если честно, ребенком. Сказать по правде, почти все, что я знаю о себе, узнал я в Службе. Может, покажется, будто я подлизываюсь, но это правда. Я здесь пять лет – а узнал невероятно много.

Так или иначе, еще я помню, как курил дурь с мамой и ее подругой Джойс. Они выращивали свою, хоть и слабенькую, хотя суть была не в этом – для них это было скорее эмансипированное политическое заявление, а не способ кайфануть, и мама почти будто нарочно закуривала, когда я приходил в гости, и, хоть мне было немного неловко, не помню, чтобы хоть раз отказался «дунуть» с ними, хоть мне и было немного стыдно, когда они пользовались такими студенческими словечками. В то время у матери и Джойс в совместном владении был маленький феминистический книжный, и отец, как я знал, злился, что помог его профинансировать по договору о разводе. И помню, как однажды сидел на кресле-мешке в их квартире в Ригливилле, пуская по кругу здоровенный и любительский дуберштейн – в то время это было продвинутое охламонское название косяков, по крайней мере в Чикаголенде, – и слушал, как мать и Джойс делятся очень яркими и подробными воспоминаниями о детстве, и обе смеются, плачут и гладят друг другу волосы в знак эмоциональной поддержки, что меня особо не волновало или как минимум к тому времени я уже привык, но помню, что в то время все больше и больше параноил и нервничал, потому что, когда пытался вспомнить что-нибудь из собственного детства, единственное правда яркое воспоминание было о том, как я размазываю бальзам «Гловолиум» по перчатке кэтчера «Роулингс», которую мне подарил отец, и очень хорошо помнил сам день, когда получил перчатку с автографом Джонни Бенча, хотя, очевидно, не при маме стоило вздыхать насчет отцовских подарков. Самое худшее – слушать дальше, как мама пересказывает воспоминания и случаи из моего же детства, и осознавать, что она вообще-то помнит его намного лучше меня, словно каким-то образом задержала или конфисковала воспоминания и опыт, технически принадлежащие