Бог безвременья - Жаклин Холланд

– Au-revoir [43], мисс Колетт! – кричит Рамона, когда ее с братом забирает отец.

– Au-revoir, biquet! [44] – кричу я ей в ответ. – Счастливого Дня благодарения!

Серебристый седан Хардмэна подъезжает к подъезду. Я поворачиваюсь к Лео. У него течет из носа. Достаю из кармана салфетку и вытираю ему сопли.

– Лео, можно тебя попросить?

Он смотрит на меня, но не отвечает.

– Давай, ты каждый день будешь что-нибудь для меня рисовать?

Он кивает, печально улыбаясь.

– Мы увидимся только через пять дней, поэтому в нашу следующую встречу я жду от тебя пять рисунков. Рисуй, пожалуйста, самые обычные вещи – журнальный столик, кровать или стакан молока, – но тщательно прорисовывая все детали. Хорошо? Мне очень хочется увидеть, что у тебя получится.

Он снова кивает, глядя мрачнее тучи, но тут раздается стук. Я открываю дверь, за нею стоит Дэйв Хардмэн. Я выдавливаю из себя милую улыбку.

– Здравствуйте, мистер Хардмэн. Кажется, вы забираете Лео впервые?

– Кэтрин сегодня неважно себя чувствует, – отвечает Дэйв и приглаживает рукой волосы. – Не знаю, говорила ли она, что от нас ушла няня.

– Да, говорила.

Дэйв закатывает глаза и раздраженно поджимает губы.

– Так что, пока не найдем новую, я буду время от времени его забирать. Давай, дружок, – зовет он Лео, – пойдем.

Я поворачиваюсь к Лео, и он обнимает меня за талию в последний раз.

– Скоро увидимся, Лео, – шепчу я.

Он отпускает меня и идет вслед за Дэйвом к машине.

Не могу объяснить, но мне как-то неспокойно отправлять Лео с Дэйвом. Конечно, он каждый день остается с этим человеком, и я ничего не могу с этим поделать.

– До свидания, – кричу я в последний раз.

Лео оборачивается и машет рукой. Когда машина отъезжает, он смотрит на меня, и его лицо за стеклом кажется серым.

Я возвращаюсь, закрываю дверь и прислоняюсь к деревянной стене, одна во всем доме. Нерушимая тишина, огромное многоэтажное пространство надо мной – на мгновение к горлу подступает волна тошноты, и я испытываю дежавю от слишком знакомого ощущения, что меня похоронили заживо.

В ночь, когда дети уезжают, во сне мне снова является Вано. Мы сидим друг напротив друга в неровном свете огня в хижине Пироски. Он весь в поту. Пот стекает по его тонкой переносице. Капает с волос, закрывающих глаза. Я тоже потею. Палящий жар волнами находит на меня, от влажного воздуха в носу и во рту мне трудно дышать. Мы по очереди вздрагиваем от ощущения, что крошечные искры яростно обжигают нашу обнаженную кожу.

– Он идет, – говорит Вано. – Он уже здесь.

От его слов я вздрагиваю всем телом. Чернобог.

– Я больше не верю во все это, – пытаюсь как можно увереннее заявить я, но мой голос сбивается. – Не верю в него. Я была молода и впечатлительна и думала, что вижу то, чего на самом деле не было. Может быть, просто не могла справиться с тем, что видела, и подменила свои воспоминания.

– Неважно, Аня, веришь ты или нет. – Слова Вано звучат как упрек, но в его тоне нет упрека, только его обычная умиротворенная сосредоточенность. – Он здесь, признаешь ты это или нет. Он движется к своей цели, с твоей помощью или без нее.

– Но мне… мне нечего заканчивать, – умоляюще кричу я, больше не в силах притворяться равнодушной. – Он отобрал все, что имело для меня значение. Почему он не может оставить меня в покое? У меня сейчас почти ничего нет. Я старалась ничего не иметь.

Он никак не реагирует на мои страдания, только смотрит сквозь меня, медленно моргает и продолжает.

– Времена года – это окна, – говорит он, и в его глазах мерцает огонь. – Времена года – это двери. Они открыты тому, что ждет тебя за их пределами. Готова ли ты к тому, что тебя ждет? Готова ли ты к тому новому, что хочет подарить тебе этот мир?

Нет, думаю я. Если эта дверь чем-то похожа на другие, через которые я проходила раньше, то нет, я не готова. И никогда не буду готова. Но я не говорю этого вслух, а только спрашиваю испуганным шепотом:

– Что это, Вано? Что меня ждет?

– Конец. Безвременье. Опустошение. Вылитая чаша.

Он поднимается со стула и поворачивается к очагу.

– Ты… ты говоришь о смерти?

Он не отвечает. Он идет к огню, пылающему в очаге.

– Я могу умереть, Вано? Ты знаешь как? Твой дух знает путь? Я перенесла слишком много боли и слишком многое потеряла. Я боюсь что-либо ворошить. Хочу закончить свой путь. Ты сказал, что твоим духом движет сострадание, можешь ли ты попросить его даровать мне смерть?

Вздернув подбородок и целеустремленно глядя вперед, Вано в религиозном экстазе шагает в огонь. На этот раз я испытываю не потрясение, а отчаянное осознание неизбежности, которую мне снова не удалось предугадать. Наклоняюсь к огню, чтобы вытащить его, но пламя, не причиняющее ему вреда, обжигает меня, и я отдергиваю руки.

– Я могу попросить духа дать тебе только то, что у духа есть для тебя, – говорит он, объятый пламенем. – Иное будет проклятием.

Глядя, как он горит, я рыдаю и вою от горя.

Внезапно лицо Вано в огне становится белым, как тлеющий уголь, с огненными прожилками. Исходящий от него жар обжигает мне лицо. Это уже не Вано, а олицетворение какой-то ужасающей, злобной силы, лицо, мало чем отличающееся от того, что смотрело на меня из вод реки. Оно приближается ко мне, выпучив голодные глаза. Оно бросается на меня, искры разлетаются в стороны, каждая искра обжигает мою кожу, как клеймо. Я кричу и пытаюсь вырваться, но продолжаю гореть, и там, где огонь касается моей плоти, она становится черной и хрупкой.

Наконец я просыпаюсь, тяжело дыша, миры сновидений и бодрствования смешиваются и спутываются друг с другом. Я лежу на чем-то твердом. Не знаю, где я, но ужасная боль не проходит и наяву. Мое тело горит.

С трудом поднимаю голову и понимаю, что почему-то лежу на ковре на полу моей спальни, как будто доползла до кровати и не смогла на нее залезть. Я слышу тихий, отдаленный механический звук, ритмично разносящийся по дому, из моего собственного горла доносятся тихие стоны. Боль во всем теле настолько сильна, что я до сих пор даже не могу ее осознать. Задыхаясь, я сажусь и оглядываюсь, но не сразу понимаю, что вижу. Ночная рубашка свисает с меня клочьями. На рукавах и подоле, везде, ткань