Бог безвременья - Жаклин Холланд

Я отвернулась, и он сказал еще что-то, как мы оба знали, непонятное мне. Потом встал, но только наполовину, как будто не хотел напугать меня, поднявшись во весь рост, и медленно, вразвалку направился ко мне. Подойдя поближе, он остановился и выставил пустые руки, показывая, что в них ничего нет. Я сохраняла спокойствие, а он медленно нагнулся вперед и отдернул угол одеяла, обнажив мою раненую ногу и лодыжку. Мужчина продолжал говорить, и, даже не понимая слов, я поняла его тон: он беспокоился по поводу моих ран. Он указал на комок гниющего мяса, который когда-то был моей ногой, и покачал головой, давая понять, что дело плохо.

Мужчина медленно потянулся к поясу одной рукой, продолжая держать вторую поднятой и открытой, и вытащил из ножен нож. Он поднял его, показывая мне и что-то тихо говоря, а его пустая рука успокаивающе поглаживала воздух между нами. Он говорил мне, что ногу нужно отрезать.

Я яростно замотала головой.

– Нет! – воскликнула я. – Нет! Нет!

Он примирительно поднял руки и снова указал на мою ногу, потом на свою и провел пальцем вверх по ноге и до самой груди, к сердцу. Он ткнул туда пальцем и рухнул вперед, изображая смерть. Это убьет меня, говорил он. Если гнилую конечность не отнять, я умру.

Я посмотрела ему в глаза, затем помотала головой.

– Нет, – повторила я. – Нет.

Несколько дней мы провели у этого костра. Я лежала и смотрела на небо сквозь пальцы деревьев, стараясь ни о чем не думать, ничего не вспоминать. Иногда я начинала плакать, и тогда слышала его голос, доносившийся из-за костра, приятным баритоном он напевал мне нежные, странные колыбельные.

Большую часть времени он сидел с записной книжкой в руках и что-то рисовал. Иногда он писал на маленьких листочках бумаги, которые потом складывал стопкой вместе с другими, которые носил в рюкзаке. Ночью, когда становилось холодно, он высекал кремнем искры над растопкой и разжигал небольшой костер, внимательно наблюдая за мной и обращаясь ко мне на странном языке своим успокаивающим голосом. Я не противилась и больше не кричала. Каждый день он подходил к огню и смотрел на мою ногу, а потом переводил изумленный взгляд на меня. Она зажила за три дня, хотя должна была заживать три месяца, если бы вообще зажила.

Меня мучил голод. Я не могла вспомнить, когда в последний раз ела. Наконец, почувствовав, что могу наступать на ногу, я встала и поковыляла в лес. Мужчина вскочил и попытался помочь мне, но я жестом отогнала его.

В лесу, потратив немало времени, я, наконец, смогла, молча затаив дыхание, схватить зайца, вылезающего из норы, и жадно выпила из него кровь. Вернувшись к огню, я бросила мохнатую тушку мужчине, и он с удивлением посмотрел на меня.

В тот вечер он зажарил зайца себе на ужин. Когда он предложил мне половину, а я снова отказалась, он встревожился. Он заговорил, и я поняла его вопрос, не понимая слов. Однако сделала вид, что не поняла.

После обеда он снова принялся делать заметки в своей книжке, и на этот раз я подошла к нему, обойдя костер. Я протянула руку к книжке, и после секундного колебания он отдал ее мне. Страница была усеяна рисунками: горящие бревна в костре, силуэт костра на фоне темных стволов деревьев, его собственная нога в ботинке. Я перевернула страницу и увидела деревья, его чашку, кузнечика, пустельгу. А потом шла моя страничка. Я сплю, свернувшись калачиком, я в профиль с закрытыми глазами, полдюжины вариантов губ, глаз, носа, которые могли быть только моими, хотя прошли годы с тех пор, как я видела свое отражение не только в воде. Я выросла. Я стала женщиной. Эру сказал мне об этом, но я не верила до этого мгновенья.

Я посмотрела на мужчину. Он только улыбнулся и развел руками.

– Хорошо, – ответила я, снова глядя на рисунки.

– Хорошо? – воскликнул он с ликующей улыбкой и смехом. – Хорошо. Хорошо.

– Ну, да, – подтвердила я, – хорошо.

– Хорошо-о, – весело подхватил он. Затем он жестом указал на себя и сказал: – Пауль. Фон Штайншнайдер.

– Пауль фон… фон…

Он отмахнулся от моей попытки произнести второе слово и рассмеялся.

– Пауль. Пауль.

– Пауль, – повторила я.

Он протянул мне руку, теплая улыбка все еще играла на его губах, казалось, даже его глаза улыбаются. Я вдруг подумала о глазах Вано, о крови, которую вытерла с его лица кончиком пальца, о драгоценной крови, которую смыла река. Подумала о Пироске и ее умиротворяющей улыбке. Слезы снова навернулись мне на глаза, и я грубо вытерла их.

– Никто, – ответила я.

– Никто, – сказал он и снова улыбнулся. – Никто. Хорошо.

На следующий день, позавтракав, Пауль начал собирать свои походные вещи. Он вытащил из рюкзака пару брюк и мужскую рубашку, единственную смену одежды, которая у него была, и положил рядом со мной, чтобы я их надела вместо порванного, заплесневелого, заросшего водорослями платья, лохмотья которого все еще продолжала носить. Я зашла за дерево переодеться, а когда снова вышла, он улыбнулся, кивнул головой и сказал что-то одобрительное.

Я неуверенно смотрела, как он упаковывает остальные вещи: одеяло, тарелку и чашку, стопку писем, пару снегоступов, которые осенью были не нужны, не понимая, намерен ли он позвать меня с собой. Если да, то я не знала, идти мне с ним или не идти. А если нет, то что мне делать?

Он взял стопку тонких деревянных досок, связанных веревкой, и я увидела на верхней какие-то цвета. Я подошла посмотреть, и это оказалась тонкая полоска, срезанная со ствола дерева, с нарисованным на ней цветным рисунком. Это был вид на деревья и реку, ту самую реку, из которой Пауль меня вытащил. Солнечный свет отражался от реки, как сверкающие монеты, а вода, казалось, двигалась и бурлила между камней. Далеко в небе громоздились облака, похожие на руины замка.

Я посмотрела на Пауля с его тростью и рюкзаком, с его потрескавшейся и мозолистой кожей, в поношенной широкополой шляпе на голове и связкой картин в руке. Прежде он был просто человеком, который меня спас, но теперь я увидела, что у него была жизнь, никак не связанная со мной и моим спасением, до меня и даже сейчас. Он был художником, в одиночестве странствующим