Бог безвременья - Жаклин Холланд

черт, он приходит за моим случайно обещанным ему первенцем и за вторым, и за третьим. Я с Чернобогом никаких сделок не заключала, а он все равно приходит, зачем? Как избавиться от преследующего тебя бога? Куда бежать? Где спрятаться?

С растущим волнением я понимаю, что не могу оставаться здесь, в этом доме, стены которого медленно смыкаются вокруг меня. Он похож на тюрьму, но не безличную тюрьму, а тюрьму, обладающую зловещей личностью. Один только дом видит меня, знает меня, но он знает меня, как волк знал Красную Шапочку, как упрямую, вздорную добычу, от которой у него пучит живот. Мне необходимо выбраться отсюда, иначе я сойду с ума, но куда мне идти?

До Нью-Йорка полтора часа езды. Солнце садится по пути, и воды Ист-Ривер становятся черным зеркалом, в котором отражается ярко освещенный Манхэттен. Час пик. Габаритные огни автомобилей, ползущих по шоссе, образуют длинную красную змею, чье членистое тело пребывает в бесконечном движении. Начинает накрапывать мелкий дождик, пачкая лобовое стекло, и красная змея расплывается.

Я знаю, почему вышла из дома, завела машину и сорвалась с места, как будто кто-то преследовал меня: потому что не могла оставаться там одна, ожидая момента, когда можно будет утонуть в напряжении между тишиной и звуками. Но я не знаю, зачем отправилась сюда. Возможно, просто чтобы увидеть эту красную змею, или черное зеркало реки, или сияющий город, как будто тонущий в ней, как безвкусная неоновая Атлантида. Водители сигналят, звук похож на музыку из авангардного фильма. Я вижу, как их лица движутся за стеклом. Они кричат. Они злятся. Все это так интересно.

Я чувствую себя туристом и поэтому воспринимаю все образы, звуки и запахи без подтекста. Какое значение для меня имеет интенсивность движения транспорта? У меня нет встреч, нет остывающей еды, нет дома нянь, получающих почасовую оплату. Здесь, стоя в пробке, я нашла все, что искала: сокрушающую все на своем пути безликую массу людей, гудящие и газующие машины, визжащие шины – множество, в котором легко раствориться моей индивидуальности.

Шоссе сужается, движение практически останавливается. Впереди мигают красные и синие огни полицейских машин. Из-за аварии двигаться можно только по одной полосе. По обочине бешено мчится фургон, объезжая затор, а за ним следует небольшой двухместный автомобиль. Снова звучит автомобильный гудок. Это напоминает стаю сердитых гусей, яростно дерущихся за хлебные крошки.

На приборной панели загорается лампочка. Двигатель перегревается. Неприятно, но в этом нет ничего удивительного. Мой старенький «датсун» капризничает, если ему приходится слишком долго ехать на низкой передаче.

На следующем съезде – в Порт-Моррис – я покидаю шоссе, поворачиваю направо и выезжаю на боковую улицу, затем останавливаюсь на обочине, паркую машину и глушу двигатель. Дождь усиливается, я вылезаю, чтобы открыть капот и отвести тепло, прихватив канистру с охлаждающей жидкостью из багажника, и промокаю до нитки. Если я не хочу, чтобы радиатор брызнул мне в лицо кипятком, мне нужно подождать перед тем, как налить охлаждающую жидкость. Я возвращаюсь в машину, снова включаю питание, а затем дворники. Сквозь взмахи дворников и дождь я наблюдаю за тем, что происходит снаружи.

Понятия не имею, в какой части Нью-Йорка я оказалась, в каком районе. Может, это Бронкс? Фары освещают изрытую ямами улицу и каменную опору моста, увитую плющом и украшенную кривыми каракулями из баллончика с белой краской. Справа от машины край дороги спускается в подлесок, заваленный бутылками и картоном, я вижу ржавый забор из проволочной сетки, за ним железнодорожные пути, а между ними обширные лужи стоячей воды.

Слева от дороги стоят два одинаковых многоквартирных каменных дома с заколоченными досками окнами, искусно расписанные граффити. Единственный работающий уличный фонарь в квартале стоит прямо перед зданиями-близнецами; его свет прекрасно освещает граффити: ухмыляющегося волка с высунутым красным языком и безумным блеском в глазах. Нарисовано совсем неплохо.

Что за странное место? Красиво – старые, величественные каменные постройки, плющ – и жутко одновременно. На улице пусто, тем не менее я чувствую себя беззащитной, сидя в темноте под дождем в машине с включенными фарами.

Дождь льет сильнее, так сильно, что сквозь ветровое стекло я больше ничего не вижу, кроме брызжущего потока воды. Я наблюдаю за тем, как стекает вода, прислушиваясь к ударам по стеклу, когда перед машиной внезапно проходит тень. Дребезжит ручка двери со стороны пассажира, и, прежде чем я успеваю среагировать – быстро протянуть руку и запереть ее, – дверь открывается. В свете фонаря я вижу дождь и пару очень тонких ног, обтянутых плотной блестящей черной материей. Красный кожаный рюкзак оказывается у меня на коленях, а затем кто-то усаживается в мою машину.

На пассажирское сиденье забралась молодая чернокожая женщина. Она стряхивает капли дождя со своих густых косичек, изощренно ругаясь. Подняв руки, она приводит в порядок волосы, ногти с красным леопардовым маникюром едва ли короче самих пальцев. Под громоздкой, заляпанной отбеливателем джинсовой курткой – плотный блестящий материал, тот же, что и на ногах, он покрывает все ее тело, от шеи до ступней, как тонкий слой глянцевой краски, за исключением передней части, где он образует острый вырез v-образной формы, доходящий почти до пупка. На ногах у нее белые гетры и белые высокие кеды.

Она еще какое-то время занимается своими мокрыми волосами, не обращая на меня никакого внимания, пока я держу ее сумку. Наконец, она поворачивается ко мне лицом. Оно поразительно. Его форма почти такая же, как у сиамской кошки, а глаза ярко-зеленого искусственного цвета из-за цветных контактных линз. Как на карточках с голограммами, которые собирают мои ученики, лицо этой молодой женщины выглядит то красивым, то неприятным. Она молода, чуть меньше или чуть больше двадцати.

– Белая женщина, – говорит она, дружелюбно наклоняя голову, как будто разговаривая с ребенком. – Что ты здесь делаешь?

Она закрывает глаза на долгую секунду, словно прислушиваясь к музыке.

– Я видела, что в машине сидит белый, но думала, что ты парень.

Ее глаза снова сонно закрываются.

– Хотя это круто. Мне нравятся белые женщины. Они веселые. С ними весело трахаться. Они так нервничают. Стоит тебе чихнуть, как они подпрыгивают. Ты нервничаешь?

– Нервничаю? Нет.

– Н-н-н, – кивает она в ответ, а затем продолжает кивать в такт какой-то неслышной музыки, закрыв глаза. – А следовало бы.

Я откидываюсь на спинку сиденья, смотрю на дождь.

– Я не из нервных. Глубокая тревожность, деструктивное экзистенциальное отчаяние – да, это мое. Но нервничать – нет.

– Да, понятно. Такой я была раньше.

Я почти смеюсь. Как эта