Бог безвременья - Жаклин Холланд

открывает ящик с инструментами, достает и вскрывает спиртовую салфетку, и, как медсестра Красного Креста, начинает обрабатывать руку девушки, чтобы взять кровь. Я смотрю как загипнотизированная, едва веря тому, что вижу. Я ловлю себя на том, что смотрю на них, и отхожу обратно к картине.

Надписав и поставив в холодильник кровь Дрим, он подходит к портрету лысого мужчины, который я внимательно изучаю. Мужчина кричит, а из его зажмуренных глаз текут кровавые слезы. Портрет очень хорош. Художник хоть и склонен к эпатажу, но безусловно талантлив. Правда, прямо сейчас я бы оторвала лист от доски и съела его – бумагу и все остальное. Мои мысли непрестанно крутятся вокруг холодильника под столом. Я ощущаю его как четвертого человека в комнате.

– Когда я рисовал его, – говорит художник, подойдя ко мне вплотную, – он только что узнал, что его брат сунул себе в рот пистолет и нажал на курок.

Я смотрю на него.

– Этот крик, – он кивает на картину, – совершенно реален.

Я снова изучаю портрет с искаженным страданием лицом.

– Почему ты пишешь такие картины? Почему кровью?

– Потому что у меня никогда не будет детей.

Я поворачиваюсь к нему и жду продолжения. Эти художники с их загадочными ответами, как у дельфийских оракулов, напрашиваются на то, чтобы их умоляли продолжать. Меня это крайне раздражает.

– Мои картины – это моя плоть и кровь, рассеянная по миру. Это я. Мое искусство – это я. Нет барьера, нет разделения между художником и искусством. Или, как в этом случае, – он снова кивает на картину перед нами, – между предметом и искусством, этот портрет написан его кровью. А тот, – он указывает на устрашающе безжизненное лицо с закрытыми глазами, – кровью его брата.

Я рассматриваю портрет брата.

– Но ты ничем не рискуешь, – говорю я после некоторого размышления.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты называешь их своими детьми, своими отпрысками, посланными в мир, но это ведь не совсем то же самое? Это безопасные дети. Ты ничем не рискуешь. Тебе не придется бояться за них, возлагать на них надежды, разочаровывать их или разочаровываться в них. Нет, художники не родители. Что-то общее между ними есть, но не совсем. Искусство небезопасно, но оно определенно безопаснее реальности.

– У тебя есть дети?

– Нет, – отвечаю я со смехом. – Я слишком труслива.

– Как тебя зовут?

– Аня.

– Ну, Аня, позволь мне представить тебя Адаму.

Он протягивает мне маленькую таблетку на ладони.

– А, – говорю я. – Дверь в рай. Понятно.

Он ничего не говорит, просто смотрит на меня.

– Почему ты называешь это Адамом?

– Его настоящее название – метилендиоксиметамфетамин, или МДМА, но Адам звучит приятнее.

Он придвигает ко мне руку, снова предлагая таблетку.

– Спасибо, но нет. Почему ты был в больнице? – спрашиваю я, прикасаясь к больничному браслету на его запястье.

Он смеется:

– Гиповолемический шок.

– Гиповолемический. Уменьшение объема крови. Потеря крови? Шок от потери крови?

– Кажется, я слегка переборщил в сборе материала.

– Сколько крови ты из себя выкачал?

– Если честно, не знаю. Столько, сколько мне было нужно.

– Художнику всегда нужно столько, сколько он может получить. Mon Dieu, тебе повезло, что ты не сморщился, как курага.

Он бросает на меня взгляд – похожий на нежную затяжную улыбку, – так на меня не смотрели уже давно, но я немедленно узнаю этот взгляд. Я возвращаюсь к картине.

– Ты художница? – спрашивает он.

– Да.

– Чем ты пишешь?

– Всем, что оставляет след. В основном маслом. Признаюсь, я никогда не думала о крови. Однако для меня это было бы слишком расточительно.

– Ах, видишь ли, я смотрю вокруг на людей, которые идут, едут в автобусе, стоят в очереди на почте, кроют друг друга матом, и думаю: какая трата совершенно здоровой крови!

– Что ж, в этом вопросе мы в основном согласны.

Он смеется.

– Можно тебя нарисовать?

Он снова смотрит на меня этим взглядом. Я смотрю на Дрим, лежащую на диване. Смотрю на стол, в тени которого стоит холодильник с кровью.

– Конечно, – говорю я, пожимая плечами. – Почему бы и нет?

Он усаживает меня на пол в гнездо из кучи одеял и скомканных газет, как цыпленка. Он рисует меня в профиль моей собственной кровью. Он спросил меня, и я сказала да – один пузырек. Это была рискованная ставка, но два часа спустя она окупается: он сообщает, что ему нужно выйти в туалет. Он говорит, что вернется через несколько минут, потому что все туалеты на нижних этажах переполнены.

Он уходит, а я вылезаю из гнезда. Глядя на Дрим, которая беспокойно ворочается на диване, я иду к холодильнику. Я отодвигаю крышку и пытаюсь набрать как можно больше пузырьков в руки, потом меняю решение и просто беру весь холодильник целиком. Нужно спешить, но картина на мольберте останавливает меня. Акварельная бумага небрежно приклеена скотчем к деревянной доске, но сходство замечательное, очень красивый портрет. Я осторожно прикасаюсь к нему, убираю руку и смотрю на оставшееся на пальце пятно. Изысканная ирония в том, что мой портрет написан кровью, как будто я должна была писать именно такую картину всю жизнь.

Это глупо, но я забираю его. Он должен быть у меня. Как он сказал: это я. Мой образ, моя кровь. У меня тоже никогда не будет детей. Это – мое. Прислоняю доску к холодильнику и быстро роюсь в кошельке в поисках денег. Этот художник, Серхио, вынослив. Из-за искусства он попал в больницу. Мне его не жаль. Он выживет и так, но справедливость требует, чтобы я заплатила за его работу. Я бросаю пачку купюр ему на табурет, беру картину и убегаю.

На лестничной клетке я слышу, как этажом выше он с кем-то разговаривает. Поднимаю голову и вижу его руку с красными от крови пальцами на перилах. Я уверенно и бесшумно спускаюсь по лестнице, затем выбегаю на улицу.

Ночное небо затянуто тучами. Трасса пуста. Я проезжаю две мили, прежде чем сбросить скорость и выехать на обочину шоссе, и, когда блуждающие белые лучи фар ритмично скользят по зеркалу заднего вида, открываю холодильник, достаю один из пузырьков, выпиваю и выкидываю. Потом еще один и еще. Я говорю себе, что нужно сберечь остальные, но потом выпиваю и их. Закончив, я открываю пассажирское окно и, стараясь не думать о том, как ругали бы меня дети, узнай они, что я выбрасываю мусор в неположенном месте, выкидываю сам холодильник. Не хватало еще возить с собой заляпанный кровью холодильник.

Минут через сорок дорога становится странной. По ней бегают