Бог безвременья - Жаклин Холланд

на одно колено, он протянул мне инструмент, как мужчина преподносит девушке цветы. Взяв его, я смущенно покраснела, не в силах скрыть свою радость. С тех пор мы рисовали вместе, положив краски и кожаную сумочку с кистями на камень или пень между нами.

Рисуя, я забывала обо всем. Я забывала вкус пепла отца во рту и посиневшее мертвое тело матери Мерси, лежащей на корабельной койке, и то, какой маленькой казалась Мерси, когда мы с Агостоном уезжали, оставив ее одну на причале с братом на коленях. Забывала о Вано и Пироске и о том, что те люди сделали с ними. Забывала о боге безвременья, который скитается по миру, истекая слюной и завидуя тому немногому, что принадлежит простым смертным, хватает дома, детей и возлюбленных и, как деликатесы, опускает их в свою огненную глотку. Забывала о себе, о перенесенной боли, о моих слезах. Забывала обо всем на свете, кроме деревьев, травы, неба и солнца передо мной, и чувствовала себя свободной, как нигде и никогда. По крайней мере, пока не заканчивала рисовать.

Прохладным утром ранней осенью мы с Паулем сидели рядом и рисовали. Когда мы проснулись, на земле лежал иней, и свет казался чистым и твердым, как стекло. Время от времени приходилось складывать руки и согревать их своим дыханием, а колени мы прикрыли шерстяным одеялом. Солнце вышло из-за туч. Свет скользнул по последним листьям, цепляющимся за деревья, и коснулся моей кожи своим теплом, но вдруг Пауль рядом со мной издал странный звук.

Я обернулась и увидела, как его рука дернулась, и кисть оставила на прекрасном лесном пейзаже неровную коричневую полосу. Я повернулась к нему. Он смотрел вперед поверх своей картины с выражением полного изумления на лице. Из его рта исходили странные звуки. Я посмотрела на небо, куда он смотрел, но там ничего не было.

– Пауль? – спросила я, а я редко заговаривала.

Вдруг он снова выставил руку с кистью вперед. Его веки опустились, он начал дергаться и дрожать.

– Пауль!

Он упал вперед, смахнув краски и кисти с камня. Его тело растянулось на земле, глаза так и оставались полузакрыты, судороги не прекращались.

– Пауль! – снова закричала я. – Пауль! – и опустилась на колени рядом с ним, гладя его напряженное трясущееся тело. Но я ничего не могла поделать.

Наконец, он обмяк и замер. Сжатые челюсти ослабли, из уголка рта по подбородку стекала кровь. Я подняла его и отнесла в наш лагерь, где укутала колючим шерстяным одеялом, а потом развела костер.

Он проспал несколько часов. Когда он проснулся, то лишь слегка приоткрыл глаза и лежал, завернувшись в одеяло, сонно глядя на меня, пока я не заметила его и не улыбнулась.

Я подошла к огню, прихватив его записную книжку, в которой сделала несколько быстрых набросков пером. Я села рядом с ним на землю и протянула ее, открыв на моей странице с Паулем. Вот Пауль спит, завернувшись в одеяло. Пауль склонился над деревянной дощечкой с тонкой кистью в руке. Пауль сидит и щурится на солнце. Широкая переносица Пауля. Полные изогнутые губы Пауля, густая щетина его бороды и усов.

Он с трудом перевел на меня взгляд.

– Хорошо-о-о, – прошептал он.

При звуке его голоса меня охватило непонятное чувство, и болезненная волна поднялась в моей груди. Большие, тяжелые слезы закапали из моих глаз. Я боялась. Только сейчас я поняла, что, пока он спал, а я разводила костер, тщательно накрывала и укутывала его одеялами, то изо всех сил гнала прочь мысли о том, что он может меня покинуть, что я больше не услышу его голоса. Яростно вырвавшиеся наружу слезы были слезами облегчения, ужасного и болезненного. Мне хотелось бежать, бежать от страха потерять его и радости оттого, что он вернулся. Мне хотелось никогда его не встречать, хотелось его убить, задушить его собственным одеялом, чтобы никогда больше не бояться его потерять.

Но Пауль протянул ко мне руку, заботливо и нежно цокая языком, и вместо того, чтобы убежать или убить его, я опустилась перед ним на колени и разрыдалась, уткнувшись в шерстяную ткань его пальто, а он гладил меня по волосам и успокаивал меня, как ребенка.

– Habe ich dich erschreckt? Es tut mir leid [47], – прошептал он.

Позже вечером он смог сесть и попытался съесть белку, которую я поймала и приготовила для него, но во время приступа он сильно прикусил язык, и ему было больно.

– Was war das? [48] – спросила я.

Он посмотрел на меня с удивлением и восхищением.

– Was war das? – повторил он, как будто смакуя мои слова и размышляя над ними. Он поставил тарелку на землю рядом с собой и в изнеможении растянулся на одеяле. – Das… war…

Он посмотрел на огонь, а затем из одного его глаза выкатилась слеза. Потом из другого.

– Mein problem [49].

Я кивнула.

– Проблема, – повторила я, сообщая, что поняла это слово.

Он полез во внутренний карман куртки и вытащил небольшой квадратик бумаги. Мгновение он смотрел на него, затем протянул мне. Я взяла его.

Это была черно-белая фотокарточка с молодой женщиной. Она была хорошенькой, с гладкой белой кожей, умными и добрыми глазами.

– Йохана, – сказал он тихим голосом. – Йохана. Ich wollte sie heiraten [50].

Зная, что я не понимаю, он сжал безымянный палец и приложил его к сердцу.

– Aber… – сказал он, грустно качая головой, – aber nein [51].

– Nein? – переспросила я.

– Mein problem, – сказал он, качая головой и неуклюже вытирая слезы мозолистой стороной руки. – Nein.

Я сидела тихо, и, как это часто случалось, Пауль, казалось, забыл о моем присутствии. Он опустил голову и заплакал. Я не могла вспомнить ни одной песни и поэтому начала напевать без слов. Этот мотив насвистывала Пироска, когда ходила по кухне или отбивала белье на веревке. Он всегда успокаивал меня, до сих пор я его не вспоминала, чтобы не ворошить болезненные воспоминания.

Я нерешительно протянула руку. Мне было страшно. Если для него была так важна его Йохана, то, может быть, я ему совсем ни к чему?

Я коснулась руки Пауля, и он тут же взял ее в свою и крепко сжал. Медленно и осторожно, как лесной зверь принюхивается к ветру, я придвинулась ближе и легла рядом с ним. Он поднял свое одеяло и привлек меня к своему теплому телу. Устроившись рядом с ним, я прижалась щекой к его щеке, чувствуя