Бог безвременья - Жаклин Холланд

– Ты читала Сартра? – Она произносит имя с безупречным французским выговором.

– Жана-Поля Сартра? Да.

– «За закрытыми дверями». Ты читала эту пьесу?

– Да. Жуткая вещь.

– Да, меня она просто убила.

– И чем именно?

– Все дело в том, как тебя видят люди. Ты типа заключен в рамки восприятия других людей. И никуда не денешься. Все смотрят друг на друга и говорят, что видят, но никто не видит себя. То же самое в школе, на работе. Везде одно и то же.

– «Ад – это другие», как говорит Сартр.

Она поворачивается ко мне и кивает.

– И выхода нет. Даже если дверь откроется, они не выйдут в нее. Они, типа, сами себя заперли.

– Ад – это ты сам. В этом есть некоторый смысл, верно?

Спинка ее сиденья внезапно откидывается. Она шевелит плечами, устраиваясь поудобнее. И снова закрывает глаза.

– И рай тоже.

– Рай? Что ты имеешь в виду?

Дождь постепенно стихает, но девушка, похоже, собирается вздремнуть в моей машине.

– Ты учишься? – Я думаю, что бы такое сказать, ищу какую-нибудь тему для разговора, чтобы она проснулась и я бы подвезла ее до общежития какого-нибудь колледжа.

– Ты знакома с Адамом?

– Адам, – повторяю я, слегка раздраженная сменой темы. – Кто такой Адам?

Она поворачивает голову в мою сторону и открывает глаза – поразительное зрелище, они впечатляют меня вновь, как и при первом взгляде. Ее нос усеян веснушками.

– Ты хочешь попасть на небеса?

Меня сбивает с толку ее вопрос. Она угрожает или просто интересуется? Ее лицо не выглядит угрожающим. Выражение его безмятежно. Я роюсь в голове в поисках ответа.

– Если это варианты, рай или ад, то да. Полагаю, я бы предпочла рай.

– Я не спрашиваю тебя, что бы ты предпочла. Я спросила тебя, хочешь ли ты попасть в рай?

Я медлю, и вопрос повисает в воздухе, такой простой, такой дерзкий. Рай. Хочу ли я попасть в рай? Какое-то идеальное место по ту сторону смерти. Место без жестокости, болезней или потерь. Место, где дети в безопасности, никогда не остаются сиротами и не подвергаются насилию.

– Да, – говорю я, глядя на сияющую улицу, на прерывистые капли дождя, бьющие по лужам. – Я хочу в рай.

– Тогда пойдем со мной, – внезапно говорит она, поднимаясь. Она открывает дверцу машины и прикрывает рюкзаком голову, чтобы защитить себя от дождя, который превратился в мягкую, непрерывную морось.

– Пошли, – снова говорит она, ожидая, пока я открою дверь.

В любом случае вытащить эту девушку из моей машины кажется шагом в правильном направлении. Я беру ключи от зажигания, открываю дверь, хватаю канистру с охлаждающей жидкостью и выхожу. Она тоже выходит. Я поднимаю капот машины. Очень темно, и мне приходится на ощупь в непроглядном мраке шарить под капотом в поисках крышки радиатора. Откручиваю ее и почти вслепую заливаю безопасное количество охлаждающей жидкости.

Девушка медленно и неуверенно начинает переходить улицу.

– Ты идешь? – кричит она через плечо. Я опускаю капот машины и захлопываю его.

Я могла бы вернуться в машину прямо сейчас, уехать, бросить эту девчонку со всей ее ерундой. Это то, что следовало бы сделать. Хотя часть меня беспокоится за нее. Она вышла из машины, и я могу разглядеть ее целиком: ее наряд кажется откровенно вызывающим, и она явно приняла какое-то психотропное вещество. Но что мне до этого? С чего я взяла, что мне нужно о ней позаботиться? Она выглядит совершенно спокойной.

– Куда? – спрашиваю я, хотя просто выигрываю время, чтобы принять решение.

– Я представлю тебя Адаму.

Я открываю дверцу машины, сажусь и ставлю охлаждающую жидкость на пассажирское сиденье. Ключи лежат у меня на ладони.

– Адам? Кто такой Адам?

– Адам – это выход. – Она придерживает рюкзак над головой, изогнув руки, как ручки греческой урны, и оборачивается ко мне. – Адам – это дверь.

– Дверь? – Я пытаюсь убедить себя в том, что сходство ее слов и слов Вано из моего сна – это исключительно случайное совпадение. – Дверь куда?

– В рай.

Это сумасшествие, говорю я себе и вставляю ключ в замок зажигания.

– Как ты относишься к крови? – спрашивает она.

XXI

Долгое время я только наблюдала за Паулем. Он постоянно разговаривал со мной, и я начала понимать многое из того, что он говорил, хотя сама и не пыталась ничего сказать. Я все еще была немного животным. Мне не хотелось становиться человеком, хотя никем другим я быть не могла. Я наблюдала, как он готовит еду по утрам и вечерам. Наблюдала, как он берет топорик и делает неглубокий надрез на коже дерева, затем проводит лезвием вниз, пока из-под него не вылетает небольшой свиток или досочка.

Я наблюдала, как он делает краски. Мне уже приходилось собирать пигменты и делать краски, чтобы рисовать символы славянских божеств, но их я готовила в основном из ягод и семян. Пауль шел, медленно, не сводя глаз с земли, и собирал определенные камни, а затем дробил и растирал их с другими, более крупными камнями, пока они не превращались в мелкий желтый или красный порошок, затем смешивал их с каплями масла, которое носил с собой. Другие краски, которых не было в окружающей нас природе, – какие-то зеленые, голубые и ярко-белые – лежали у него уже готовые и растертые в маленьких баночках.

Я смотрела, как он рисует – поначалу это мешало ему, но я сидела неподвижно, как затаившийся олень, и в конце концов он забывал обо мне. Я хотела видеть то, как он создает картины от начала и до конца. Он был изумительным художником, мастером, всецело поглощенным своим делом, как и мой отец, и, следя за его работой, я обретала душевное спокойствие.

Сначала он обгоревшим концом палки набрасывал на деревянной доске эскиз будущей картины, потом разворачивал кусок кожи с узкими кармашками, из которых торчали длинные тонкие кисти, брал их и осторожно окунал в цветные жидкости, которые кропотливо готовил, и, наконец, начинал писать красками поверх угольного наброска.

Шли недели, я продолжала наблюдать и молча подходила все ближе и ближе к Паулю, когда он работал. Мне хотелось знать и видеть все. Как ему удавалось сохранить картину неизменной, ведь солнце заставляло тени танцевать и перемещаться по местности? Как ему удавалось изображать текущую воду? Почему деревья вдалеке действительно выглядели на его картинах далекими?

И вот однажды Пауль вырезал из дерева доску, сделал шаг вправо и вырезал еще одну. У костра он обуглил концы двух палочек. Опустившись