Суровая расплата. Книга 1: Тень среди лета. Предательство среди зимы - Дэниел Абрахам

– А-а, – отозвался Маати. – Значит… тебе все известно?

Лиат приняла утвердительную позу с заговорщическим оттенком, от которой Маати стало жутковато и в то же время волнительно. Теперь тайну знают трое; проведай кто-нибудь еще, и от нее не останется следа. В каком-то смысле это связывало их – его и Лиат. Тех немногих, что хранили любовь к Оте-кво.

– Может быть, мы познакомимся получше после окончания торга, – произнес Маати. – Все трое, я хотел сказать.

– Было бы здорово.

Лиат улыбнулась, и Маати невольно улыбнулся в ответ, но тут же одернул себя. Хорошо же, наверное, это выглядит со стороны – ученик поэта и распорядительница весело болтают перед скорбным торгом! Он постарался придать лицу траурное выражение.

– А эта женщина, Мадж… – сказал он. – С ней все хорошо?

Лиат пожала плечами и наклонилась к нему. От нее веяло дорогим ароматом – не столько цветочным, сколько насыщенно-земляным, как свежевспаханное поле.

– Между нами, мы с ней намучились, – произнесла она. – То есть она не злая, но капризничает как ребенок, и памяти никакой. Что ей ни скажи, на следующий день забывает.

– Она… слабоумная?

– По-моему, нет. Просто… беспечная, что ли. У них на Ниппу иной взгляд на вещи. Ее переводчик так говорит. Они не считают младенца человеком до первого вздоха, поэтому она даже не захотела облачаться в траур.

– Правда? Не слышал. Я думал, на Восточных островах с этим более… строго. Если так можно выразиться.

– Похоже, что наоборот.

– А он здесь? Переводчик.

– Нет, – сказала Лиат, выражая жестом нетерпение. – Нет, что-то случилось, и ему пришлось срочно уехать. Вилсин-тя велел научить меня всем фразам, которые понадобятся во время церемонии. Я их уже наизусть затвердила. Тебе не передать, как я хочу, чтобы все поскорее закончилось!

Маати оглянулся на учителя. Хешай-кво так же стоял у окна с кислым выражением лица. Бессемянный оперся о стену у двойных дверей, скрестив руки, и смотрел ему в спину. Застывший взгляд напомнил Маати бродячего пса, следящего за добычей.

Лекарь прибыл к назначенному часу в сопровождении свиты. Мадж, зардевшуюся и теребящую юбки, отвели внутрь, Лиат заняла свое место возле нее, а Маати – возле Хешая и Бессемянного. Слуги и невольники удалились на почтительное расстояние, широкие двери закрылись. Хешай-кво стоял согнувшись, точно под тяжестью. Потом он махнул Лиат, которая подошла и приняла позу, подходящую для открытия церемонии.

– Хешай-тя, – начала она, – я говорю с вами от лица гальтского Дома Вилсинов. Моя клиентка заплатила хайскую пошлину, казначей оценил плату и нашел приемлемой в согласии с установлением. Теперь мы просим вас выполнить свою часть договора.

– Она точно этого хочет? Вы спрашивали? – отозвался Хешай-кво.

Эти слова не подходили под протокол и были сказаны без всякой позы. Вид у него был мрачный – бледное лицо, сурово сжатые губы.

– Она уверена?

Лиат заморгала. Ее удивили, как показалось Маати, нотки отчаяния в голосе поэта. Теперь он жалел, что не рассказал Лиат, почему Хешаю так тяжело. Хотя это вряд ли бы что-то изменило. «Верно, надо просто покончить с этим делом и забыть, как дурной сон», – решил он для себя.

– Да, – ответила Лиат, тоже нарушая формальности.

– Тогда спросите снова, – сказал Хешай полутребовательно-полуумоляюще. – Спросите: нельзя ли без этого?

В глазах Лиат вспыхнула и сразу погасла искра замешательства. Маати догадался: этой фразе ее не учили. Она не может исполнить просьбу. Лиат вздернула подбородок и прищурилась с прежним высокомерно-снисходительным видом, хотя Маати чувствовал: ее охватила паника.

– Хешай-кво, – тихо проговорил он, – прошу вас, давайте закончим.

Поэт посмотрел на него – сперва досадливо, потом решительно и печально, после чего жестом отменил вопрос. Маати встретился глазами с Лиат. В ее взгляде читалась признательность. Вперед выступил лекарь и подтвердил, что беременная находится в добром здравии и что процедура не причинит ей большого вреда. Хешай жестом поблагодарил его. Затем лекарь подвел Мадж к табуретке-стульчаку и усадил, подставив снизу серебряный таз.

– Ненавижу все это, – пробормотал Хешай чуть слышно, так что разобрали только Маати и Бессемянный. Затем он принял официальную позу и объявил: – Именем хая Сарайкета и дая-кво предоставляю себя в ваше распоряжение.

Лиат повернулась к беременной и произнесла что-то певучее. Мадж нахмурилась и поджала пухлые губы. Потом кивнула и ответила Лиат на своем языке. Та снова повернулась к поэту и изобразила согласие.

– Вы готовы? – спросил Хешай, глядя Мадж в глаза.

Островитянка склонила голову набок, словно услышав смутно знакомый звук. Хешай поднял брови и вздохнул. Без всякого видимого побуждения Бессемянный шагнул вперед – грациозно, как танцор. Его глаза светились подобием радости. Маати вдруг подурнело.

– Незачем меня ломать, дружище, – сказал Бессемянный поэту. – Я обещал твоему ученику, что в этот раз не буду сопротивляться. Как видишь, я могу держать слово, когда мне это подходит.

Серебряный таз зазвенел, словно в него уронили апельсин. Маати заглянул туда и отвернулся. «Оно не шевелится, – твердил он себе, – просто дрожит от падения. Не шевелится».

В этот миг островитянка судорожно охнула и закричала. Голубые глаза так широко раскрылись, что были видны кольца белков; губы растянулись в струну. Она нагнулась, желая поднять то, что упало, согреть на груди, но лекарь быстро выхватил таз. Лиат держала ее за руки и растерянно заглядывала в лицо, а в гулких залах разносились отчаянные крики.

– Что? – испуганно спросил Хешай. – Что-то не так?

10

Амат Кяан брела по набережной с таким чувством, словно наполовину пробудилась от кошмара. Блики утреннего солнца на воде слепили глаза. У причалов покачивались суда, которые нагружали тканями, маслами или сахаром и освобождали от леса, индиго, пшеницы и ржи, вина и эдденсийского мрамора. Возле узких прилавков все так же стоял гомон торговцев, флаги трепетали на ветру. В небе кружили все те же чайки. Амат смотрела на это как на ожившее воспоминание. Она ходила здесь годами изо дня в день. Как же скоро все забылось…

Опираясь на трость, Амат миновала перекресток, откуда брала начало улица Нантань, и очутилась в складском квартале. Движение на улицах изменилось – ритм города всегда следовал за временем года. Бешеная гонка страды осталась позади, и, хотя забот до конца года хватало с лихвой, возникло ощущение пройденного рубежа. Великий трюк, что сделал Сарайкет центром мировой хлопковой торговли, повторился, и теперь обыватели будут час за часом обращать эту выгоду во власть, состояние и престиж.

Тем не менее в воздухе витала тревога,