Беглый - Дмитрий Шимохин

В этот момент один из них, видимо, заметил меня. Он что-то крикнул остальным, и все потрясая кольями, бросились в мою сторону. Я понял, что без схватки не обойтись.

— Готовьтесь к бою! — бросил я своим спутникам, поднимаясь во весь рост и вскидывая ружье.

Сафар и Левицкий тут же сделали шаг назад, что бы их не сразу приметиои.

Нападающих оказалось семеро. Обросшие, с горящими злобой глазами, одетые в серые посконные одежды, в рваных унтах, перевязанных выше колен ремешками, в войлочных шапках, они шли вперед, потрясая кольями и выкрикивая ругательства.

— Эй, кол тебе в рот! — злобно щерясь, заорал передний. — А ну стой, мать твою так!

Словно я собирался убегать. Остальные сбавили бег, с поднятыми кольями приближаясь.

— Стой, говорю! — повторил, задыхаясь, другой — здоровый мужик в широких портах. — Жизни ваши не тронем, а одежда, обутки — наши будут.

Мне от таких заявлений, захотелось пальцем у виска покрутить.

В ответ на такое хамское заявление Левицкий тут же в кинул ружье и прицелился в говорившего.

Я окинул их внимательным взором. Ввалившиеся щеки, трясущиеся рты с цинготными пустыми деснами. В глазах отчаяние. Похоже, терять им тут нечего.

«Беглые, — мелькнула мысль. — Доведенные до крайности».

— Не подходи, а то застрелю, — произнес корнет, переводя ружье с одного на другого. — Освобождайте дорогу! А то худо будет!

— Да шо ты там сделаешь? — осклабился один из мужиков, крепкий чернобородый тип в меховом треухе. — Ну, подстрелишь ты одного. А остальные — может, еще одного. А нас — семеро! И оставшиеся вас троих как есть порешат. А так мы вас живыми отпустим.

— Экий ты, мил человек, дурной! — усмехнулся я. — А ну как именно тебя мы и подстрелим? Каково тебе будет?

— А стреляй! — неожиданно охотно согласился тот. — Нам и так хуже некуда. Так и так погибель. Подстрелишь, так и быть. Смерть приму за сотоварищей своих!

— Не выйдет. Как есть, по-твоему не выйдет! — жестко усмехнувшись, ответил я, держа его на прицеле, а другой рукой расстегнул кобуру и, немного приподняв револьвер, чтобы удобнее было его выхватить. — Знаешь, что это такое?

Только увидев мое оружие, чернобородый мужик спал с лица.

— Револьвер у него, ребяты. Шесть зарядов в нем. Помните, в Нижней тюрьме у офицера такой был? Положат они всех нас!

— Вот это точно. Тут ты прям угадал! — весело сказал я. — А кого не положим — тех ножами порежем. Правда, Сафар?

Наш башкир хищно усмехнулся.

Я продолжал осматривать нападавших. Вот старик с вытянутым, изможденным лицом. Кожа да кости, ноги дрожат, по длинному синюшному носу обильно стекает пот. Старик опустил кол на землю, опираясь на него, как на посох.

«Этот от ветра упадет, — мысленно прикидывал я. — Тот, что в широких штанах, хоть и покрепче, а тоже не ахти какой воин: вон у него зуб на зуб не попадает от страха. Вот этот чернобородый, что первым кинулся… тот, пожалуй, самый борзый…»

И не успел я ничего додумать про этого третьего, как тот с криком:

— Псюга, палач! — бросился на меня с высоко поднятым колом.

Я выстрелил из ружья почти в упор. Бегущий ткнулся в землю, перекатился через себя. Сколько-то времени он лежал неподвижно, затем руки его зашевелились, он поднял лохматую черную голову и зашипел хриплым простуженным голосом:

— Псюга! Стреляй! Казни, добивай!

И заколотил в неистовстве кулаками по земле, а крупные слезы потекли по его грязным щекам. Пуля, видимо, только задела его, не причинив серьезного вреда, но испугала до смерти.

Я же отбросил ружье и выхватил револьвер.

Левицкий и Сафар пока не стреляли, но были готовы. Ствол револьвера смотрел на беглого в широких портах, тот с испугу попятился, не зная, что ему делать. Остальные, оробев, сами кинули свои жердины, понимая бесполезность сопротивления.

— У-у, волчья сыть! Душегуб проклятый! — стонал на земле раненый.

Я взвел курок, одной рукой стянул с себя пояс.

— Эй, старик, а ну-ка свяжи руки своим сотоварищам! Сафар, Владимир, подавайте ему ремни!

Старик покорно исполнил то, что я ему велел. Когда последний из беглых оказался связан, Сафар подошел и связал руки самому старику. Раненый чернявый мужик продолжал кататься по земле и стонать:

— Добивай револьвером! Секи голову! Чего ждешь, ирод!

В его округлившихся глазах была безысходная горесть и отчаяние.

— Отпустите вы нас, господа хорошие! — вдруг прошамкал старик, падая на колени. — Просим именем Господа нашего Иисуса Христа. Во имя честного и пречистого тела. Во имя честной и пречистой крови Христовой.

Я криво усмехнулся:

— О пречистой крови Христовой баешь, а меня только что порешить собирались. Кольями забить, как собаку. А теперь, как вышло не по-твоему, так в веру ударился. Иль у меня кровь-то бесова?

Чернявый мужик крикнул старику:

— У кого волю просишь? Все они, господа, на милость неподатливы, урожденные от ирода, от нечестивцев!

Старик вздохнул:

— Такая уж наша доля каторжная!

Мы с товарищами многозначительно переглянулись. Ну, так и есть. Беглые!

Я спросил:

— Ну и откуда вы, беглецы, будете? С этапной партии или с рудников амурских? Чего замолкли? Вот как сдам я вас ближайшему начальству, в арестантский дом, — имена, прозвища ваши там быстро сыщутся!

Раненый заскрежетал зубами, перевалился на спину, ругаясь самыми последними словами.

— Рану бы ему заткнуть, — попросил один из них. — Изойдет ведь Ефимка кровью-то. Господин хороший, сделай уж божецкую милость!

— Ладно уж, сделаю, — буркнул я. Жалко мне что-то стало этих повязанных и униженных бродяг: сам недавно был почти таким же.

Сафар, поигрывая ножом, подошел к чернявому:

— Ну, раб божий Ефим, показывай свою рану.

Ефим застонал.

— Больно? Резать одежду?

Ефим замотал головой и прохрипел:

— Тяни.

Кое-как наш башкир стянул окровавленную одежду.

Мы осмотрели рану. Кровь сочилась, но не сильно.

— Ну, божий разбойничек, повезло тебе, — посочувствовал я бродяге. — Кость целехонька! Поторопился я, пуля не в сердце ушла, а выше, в плечо. Свезло.

Говоря это, я одновременно в уме прикидывал варианты. Ситуация требовала решения, и быстрого. Эти семеро — проблема. Оставить их здесь, связанных? Развяжутся, или их найдут звери, или замерзнут. Негуманно, да и небезопасно для нас — если выживут, могут затаить