Лекарь Империи 5 - Александр Лиманский

Во-первых, петля. Она оставляет на шее след — странгуляционную борозду. Если человек действительно висел, то под тяжестью тела борозда будет идти косо вверх, к точке крепления веревки. Если же его сначала задушили, а потом повесили, чтобы инсценировать суицид, борозда будет горизонтальной, ровной. Это первое, что бросится в глаза любому грамотному патологоанатому. Направление борозды — это улика.

Во-вторых, признаки борьбы. Борисова была бойцом. Она не сдалась бы без сопротивления. Если на нее напали, она бы отбивалась, царапалась. А значит, под ее ногтями могли остаться микрочастицы кожи или волокон одежды убийцы. Если их нет — это еще не доказывает самоубийство, но если они есть — это стопроцентное доказательство убийства.

В-третьих, признаки асфиксии. При удушении от недостатка кислорода лопаются мелкие сосуды. В глазах появляются крошечные красные точки — петехии. А в шее есть маленькая, хрупкая подъязычная кость. При повешении она ломается редко. Но при ручном удушении, когда давят на горло, — почти всегда. Сломана эта кость или нет? Это еще одна улика, которую нельзя подделать.

Направление следа от петли, содержимое под ногтями, состояние сосудов в глазах и одна маленькая кость в шее… Слишком много «переменных» в этом уравнении. Слишком много деталей, в которых убийца мог допустить ошибку. И я не поверю в версию «самоубийство», пока лично не проверю каждую из них.

— Требую вскрытия, — отрезал я, как хирург, принимающий решение в операционной.

Мышкин удивленно покосился на меня.

— Зачем? Все же очевидно — самоубийство. Не выдержала давления, осознания того, что ее карьера разрушена. Классика.

— Это на нее не похоже, — я покачал головой. — Борисова была слишком самовлюбленной и амбициозной, чтобы так просто сдаться.

Нарциссы ее типа не убивают себя. Они обвиняют мир, строят планы мести, пытаются уничтожить тех, кто их унизил. Самоубийство — это признание полного, абсолютного поражения. Она бы на это не пошла. Это казнь, замаскированная под суицид.

— Ладно, — после долгой паузы согласился Мышкин. — Убедил. Вскрытие провести можно. Для очистки совести.

Я снова повернулся к окну. Они ее убрали. Быстро и тихо. В следственном изоляторе.

Значит, у Архивариуса есть свои люди везде — и в полиции, и в тюремной системе. А это значит, что Волков и Сычев… они не просто следующие в списке. Они уже, скорее всего, в процессе «ликвидации».

Их странная амнезия, о которой говорил Мышкин… Это оно и есть. Тот же метод. «Архивариус» не стал ждать, пока они заговорят. Он начал их «стирать» заранее. Медленно и методично.

А смерть Борисовой просто ускорила процесс. Теперь их могут убрать окончательно и в любой момент, инсценировав несчастный случай или внезапную остановку сердца.

Но в моих силах это остановить.

Мышкин мчится в изолятор не просто так. Он тоже это понял.

Смерть Борисовой стала для него сигналом, что его единственные оставшиеся свидетели — в смертельной опасности. Мы не просто едем на осмотр. Мы едем наперегонки со смертью, пытаясь успеть получить хоть крупицу информации, пока их не «стерли» окончательно.

— И когда местный патологоанатом ничего не найдет в теле Борисовой, дайте доступ к мне, — задумчиво произнес я.

Местный лекарь может быть некомпетентен. Или подкуплен. Или просто не станет искать следы тонкого яда или магического воздействия, которые не оставляют явных следов. Только я смогу увидеть то, что они попытаются скрыть.

— Ты чересчур самоуверен, Разумовский, — усмехнулся Мышкин. — Но если они действительно ничего не найдут — позову.

Машина свернула в узкий проулок и подъехала к мрачному, серому зданию следственного изолятора Гильдии. Я смотрел на решетки на окнах и понимал, что сейчас мне предстоит не просто медицинский осмотр, а гонка со временем, где на кону стояли жизни моих единственных свидетелей.

— Ну вот, приехали, — воклинкул Фырк. — Тюрьма, трупы, допросы… Обожаю твою работу, двуногий. Ни одного спокойного дня.

Следственный изолятор Гильдии встретил нас холодом и сыростью.

Серые каменные стены, пропитанные магическими барьерами подавления воли, давили на психику, вызывая неприятное, гнетущее ощущение. Тусклые магические светильники, вмонтированные прямо в потолок, бросали длинные, пляшущие тени, делая сводчатые коридоры еще более зловещими.

Интересно, какой спектр подавления? Только воля или эфирные потоки тоже? Долгое нахождение здесь может вызывать депрессивные состояния даже у здорового, психически стабильного человека.

— Веселенькое местечко, — мысленно прокомментировал Фырк, который материализовался на моем плече и ежился, словно от холода. — Прямо курорт для депрессивных. Интересно, у них есть спа-процедуры с пиявками?

Мышкин явно нервничал. Здесь он был на чужой территории, где его полномочия инквизитора имели ограниченную силу, уступая власти тюремной администрации.

— У нас не больше часа, — предупредил он тихо, когда мы шли за молчаливым охранником. — Тюремный лекарь, Мастер-целитель Рубин, считает меня идиотом. Уверен, что заключенные симулируют, чтобы избежать наказания. И он будет присутствовать при осмотре.

Мастер-целитель Рубин… «Мастер» — значит, опытный и уверенный в своей непогрешимости. Считать всех симулянтами — классическая профессиональная деформация для тюремного лекаря, который каждый день сталкивается с ложью и уловками. Он будет мешать.

— Пусть присутствует, — пожал плечами я. — Даже интересно посмотреть на местного эксперта.

Нас провели в стерильную, безликую комнату для допросов, в центре которой стоял тяжелый металлический стол. За ним сидели двое — Волков и Сычев. Вернее, то, что от них осталось.

Они выглядели ужасно. Не просто плохо — пусто. Кожа тусклая, сероватого оттенка. Глаза, раньше живые и хитрые, теперь были как два мутных стекла. Взгляды блуждали по комнате, не фокусируясь ни на чем, скользили по стенам, по нашим лицам, не узнавая и не проявляя ни малейшего интереса.

Это не симуляция. Я видел сотни симулянтов. Они переигрывают, давят на жалость, их реакции театральны. А это… это другое. Это органическое поражение. Глубокое.

Мышкин сел напротив них.

— Федор Максимович? Григорий? — он попытался говорить мягко, но в его голосе сквозило напряжение. — Вы меня помните?

Ноль реакции. Сычев продолжал раскачиваться на стуле, что-то бормоча себе под нос, а Волков смотрел в одну точку на стене.

— Федор Максимович, — повторил Мышкин громче. — Как вас зовут?

На простой вопрос «как вас зовут» Волков думал секунд десять, медленно поворачивая голову в сторону инквизитора. Потом его губы беззвучно зашевелились, и он, наконец, выдавил:

— Максим… Петрович…

Мышкин бросил на меня непонимающий взгляд.

— Это имя его отца, — констатировал он.

Я смотрел на своих бывших коллег, превратившихся в пустые