Слуга Государев. Бунт - Денис Старый

Петр Алексеевич такие понятия уже научился разделять. А вот несомненный авторитет в глазах царя имел Григорий Григорьевич Ромодановский. И что скажет этот боярин, то Петруша и сделает, на том ножкой своей и притопнет.

Да и Матвеев был авторитетом для Петра Алексеевича. Правда, уже давно нынешний царь не видел боярина Артамона Сергеевича. Уважал того заочно — но уважал.

И видел государь, что дядья его в большинстве только что и воруют. От понимания этого порой кривился царь так, что и царевна волновалась, не проснулась ли в Петре «проклятие» мужицкого роду от Алексея Михайловича, когда мальчики были сплошь слабыми ли здоровьем или умом.

Вот-вот Петру исполнится десять лет, он ещё плохо образован, но, как и многие русские люди, которые не умеют ни считать, ни писать, но смекалисты и умны, — многое понимал и без учителей этот русский царь. И очень болезненно воспринимал любой обман.

— Вот, боярин, одно из того, что я предлагаю сделать, — сказал я, передавая Матвееву листовки.

Артамон Сергеевич взял одну бумажку в свои руки, две же других передал Ромодановскому и Языкову. Мне вовремя подсказал Никанор, с кем именно я сейчас имею дело, так что по именам я бояр этих знал. Да и Ромодановский немало имел похожего с теми образами, которые создавались во многих фильмах про Петра.

Мы располагались в ближайшей от крыльца комнате. Ну или, как это называлось, палате. Ненадолго я был удивлён, что, наконец-таки, начался серьёзный разговор, и градус чинопоклонничества резко убавился. Правда, пока мне приходилось стоять.

Не знаю, что именно на это повлияло, что я могу вот так говорить боярам. Возможно, задействован целый комплекс причин. И то, что Матвеев был известнейшим ценителем западной культуры, где не столь строго выстраивается система отношений между военными офицерами (а по понятиям Запада я был офицером) и вышестоящими офицерами.

Всё же приходящие на службу к русскому государю иностранные наёмники вместе с собой приносят и дух несколько более свободных отношений. Матвеев же достаточно умен, и должен понимать, что на данном этапе со мной нужно уважительно разговаривать. Всё-таки за моей спиной — сила.

— Дозволено ли мне будет, боярин, сказать, как я вижу борьбу нашу с бунтом? — спрашивал я.

Я догадался, что мои слова прозвучали скорее не как вопрос о разрешении, а как некая дань уважения.

— Поучи, поучи мои седины! — усмехнулся Матвеев, и двое ближайших к нему бояр рассмеялись в голос. — А я послухаю.

Я понимал, что это не было издевательством надо мной. Таким образом Матвеев старался не уронить своё лицо. Ведь всяко можно подстроить разговор так, что это власть имущие из милости своей снизошли до меня, чтобы послушать. Но суть от этого не меняется. Меня слушают!

— Первое, — не теряя более времени на раздумья, решительно стал говорить я. — Потребно, дабы патриарх подписал наказ по всем храмам, дабы не допускать до колоколов в ближайшие три дня никого.

Матвеев махнул рукой, останавливая меня. Не скрывая удивления, он посмотрел уже другими глазами. Снисхождение и задор сменились на серьёзное выражение лица боярина.

— Мудро, — сказал Ромодановский, посмотрев на Матвеева.

Ещё бы! Ведь у меня был в детстве и в отрочестве, да и потом долго не оставлял, великий наставник. Мало того, что этот учитель призывал учиться, учиться и ещё раз учиться, он ещё и выстроил чёткую систему государственных переворотов.

Нужно было постараться взять под контроль любые средства связи. Вокзала, телеграфа и телефона в это время, само собой разумеется, не было. Но именно колокол всегда предвещал какие-то события.

— Мудро, — согласился Матвеев. — Токмо нет уверенности у меня, что патриарх с нами. А коли послать твоих стрельцов в храмы? И они не пустят смутьянов до колоколов?

— Тогда, окромя стрельцов, взбунтуется ещё и люд московский. Скажут, что Нарышкины с Матвеевым храмы христианские захватили и латинянам передавать желают, — высказал, оглаживая густые каштановые усы, умную мысль Иван Максимович Языков.

— Токмо всё едино, патриарху потребно отписать о том, что наказной полковник нынче сказывал! — грозным, ещё более басовитым голосом, чем у иных бояр, сказал Григорий Григорьевич Ромодановский.

Для меня не прошло незамеченным, что Ромодановский назвал меня наказным полковником. Если учитывать, что в этом времени слово имело почти такое же юридическое значение, как и написанная бумага, то меня нынче же можно было бы поздравить с назначением и признанием.

— Тогда мы будем знать, на нашей ли стороне патриарх, — сказал я.

— Мал ты ещё, кабы о владыке судить! — пробурчал Матвеев. Впрочем, осуждать не стал, а обратился к стоящему позади меня дядьке Никанору: — А ты кто будешь?

— Дядька егойный, отец во Христе! — отвечал Никанор, продолжая раболепно мять шапку.

— Вот иди и подбери из стрельцов тех, кто отправится до патриарха с посланием! — приказал Матвеев.

Дождавшись, когда Никанор отобьёт три поклона и удалится из антикризисного штаба, как я для себя назвал наше собрание, Матвеев продолжил:

— Подмётные письма повинно помножить. Кожный муж в Москве должен знать, что Пётр Алексеевич и Иван Алексеевич живы и здравствуют. Что Хованский — вор! Что это он народ и поднимает на бунт, дабы убить родичей царя и его самого…

— Нужно призвать всех стрельцов на защиту царя! — продолжал я.

— Поздно! — перебил меня Ромодановский. — По полкам почали жалование выдавать. Нынче они будут за тех, кто им платит.

— Но они все будут ведать, что супротив царя пошли. Стрельцов поднимают на бунт не токмо серебром, — увлекался я, вступая в дискуссию с боярином Ромодановским. — Мнят же стрельцы, что царя спасать идут. И что вы, бояре, весь род царский убить решили. А не будет веры у стрельцов, что они стоят за правое дело, так куда как меньше будет их в бунте. А кто из них покумекает, так и придёт нам помогать.

Бояре смотрели на меня с ещё большим удивлением. Словно я вещал какое-то откровение. Весь выкладывал я не прямолинейно, выискивал различные ходы в психологии стрельцов.

— Смотрю на тебя, полковник из десятских, и думаю: от лукавого ты с нами али же божьим проведением, — сказал Матвеев, глядя мне прямо в глаза.

Как будто бы от его взгляда сейчас чёртёнок во всём и покается. Я же вновь немного оголил рубаху, показывая свой крест в груди. Ничего говорить не стал.

Присутствующие перекрестились.

— Садись!