Концессионер - Дмитрий Шимохин

Я успокаивал ее, говорил ей нежные, бессвязные слова. Она постепенно успокаивалась, прижимаясь ко мне, ее дыхание становилось ровнее.

Но в моей собственной душе зарождалась новая, холодная тревога.

Она не угадала. Но она была так пугающе близка к правде. В моем прошлом действительно было темное пятно. Действительно была другая женщина. Не жена, конечно, но все таки. И, что самое страшное, был ребенок. Сын.

Я осторожно отстранил Ольгу, но не выпустил ее рук. Заставил посмотреть мне в глаза.

— Оля, — начал я, с трудом подбирая слова, и мой голос, привыкший командовать, стал хриплым. — Твои страхи… они были не совсем беспочвенны. То есть… не в том смысле, как ты думала. У меня нет другой жены. Ты — моя единственная, и клянусь, так будет всегда. Но… в моем прошлом действительно есть то, о чем ты не знаешь. То, о чем я должен был рассказать раньше. Еще до венчания.

Я увидел, как ее недавнее облегчение мгновенно сменилось новой, испуганной тревогой. Она напряглась, ее пальцы холодной змейкой сжали мои.

— Что?.. Что еще, Влад?

— Много лет назад, Оля. Еще до того, как моя жизнь… изменилась, до всего этого. В той, прошлой жизни, у меня была связь с женщиной. Ее… ее больше нет. Она умерла. Трагически.

Я сделал паузу, собираясь с духом.

— И у нас… у нас остался ребенок. Сын. Когда она умерла, он был еще совсем младенцем. Его забрали. А я… я не мог быть с ним. Обстоятельства были против меня. Я думал, что потерял его навсегда.

Теперь я должен был рассказать самую тяжелую часть.

— Когда я был в Тобольске… в прошлый раз… помнишь, я рассказывал тебе о скандале с сиротским приютом? Она кивнула, ее глаза были огромными, полными ужаса.

— Я искал его. И я нашел. Он был там. В этом аду при тюремном замке.

Я сжал кулаки, вспоминая ярость и боль тех дней.

— Я сделал все, что мог. Я использовал все деньги, все связи, поднял на ноги всех, кого мог, чтобы вытащить его оттуда. Я добился права… усыновить его. Официально.

Я обернулся и посмотрел на нее.

— Его зовут Ваня. Теперь он — Тарановский. Мой законный сын. Я забрал его из Тобольска. Сейчас он… на Амуре. С няней, очень хорошей, надежной женщиной.

Я замолчал. В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно только, как трещит огонь. Я боялся поднять на нее глаза. Я ждал чего угодно: слез, упреков, криков «Обманщик!», обвинений в том, что я женился на ней, имея ребенка от другой.

Ольга долго молчала. Я слышал, как она судорожно вздохнула. А потом я почувствовал, как ее теплая, дрожащая рука легла поверх моей, сжатой в кулак.

— Почему… — ее голос был едва слышен, — … почему ты молчал?

— Боялся, — глухо ответил я, все еще не глядя на нее. — Боялся тебя потерять. Думал, ты не сможешь… принять. Такое. Меня. С… этим.

И тогда она прямо передо мной, заставив меня поднять на нее глаза. В ее взгляде не было осуждения. Только глубокое, бесконечное сострадание и какая-то тихая, женская мудрость.

— Глупый, — прошептала она, и по ее щеке покатилась слеза. — Разве ты еще не понял? Я люблю тебя. Всего. С твоим таинственным прошлым, с твоими врагами, с твоими войнами. И… — ее голос дрогнул, — … и с твоим сыном.

Она взяла мое лицо в свои ладони.

— Он — часть тебя. Значит, теперь он — и мой сын. И я никогда, слышишь, Владислав, никогда не упрекну тебя этим. Он будет жить с нами. Как наш. Как наш родной.

Я смотрел на нее, не веря своим ушам. Я ожидал чего угодно — скандала, необходимости убеждать. Но не такого. Не такого полного, безоговорочного, мгновенного принятия.

Я притянул ее к себе, крепко, почти до боли, уткнулся лицом в ее волосы.

— Я теперь еще больше хочу ехать с тобой в Сибирь, — прошептала она, крепко обнимая меня. — Скорее. Я хочу увидеть… я хочу увидеть нашего мальчика.

Теперь мы были не просто мужем и женой, повенчанными в храме. Мы были семьей.

Я проснулся от серого петербургского рассвета, пробивавшегося сквозь щели в тяжелых бархатных портьерах.

Рядом, прижавшись ко мне, безмятежно спала Ольга. Я смотрел на ее лицо, такое умиротворенное в слабом утреннем свете, и понимал, что вчерашняя тяжелая исповедь окончательно сняла последний камень с моей души.

Я осторожно, чтобы не разбудить ее, высвободился из теплых объятий и подошел к окну. Накинул халат. Петербург еще спал, окутанный влажной дымкой. Я смотрел на далекие темные шпили и дымные крыши, и мысли мои, отдохнувшие и ясные, снова устремились к великим проектам: Бодайбо, железная дорога, Маньчжурия.

Шелест шелка. Ольга проснулась и, поеживаясь, подошла ко мне, обняв со спины.

— О чем ты думаешь так рано, мой строитель Империй?

Я рассмеялся, повернулся и поцеловал ее.

— О том, что в Сибири сейчас, наверное, уже вовсю идет работа.

В этот самый момент идиллию разорвал стук в дверь.

Это был не деликатный стук гостиничного лакея, спрашивающего о завтраке. Это был громкий, требовательный, официальный удар — три резких, властных удара, не терпящих промедления.

Идиллия мгновенно разбилась. Ольга испуганно вздрогнула и прижала руку к губам.

— Кто это?

Я тут же помрачнел. Весь утренний покой слетел с меня, как шелуха. Инстинкты воина, каторжника, беглеца проснулись мгновенно.

— Не знаю, — сказал я ровно. — Одевайся.

Рука сама нырнула под подушку и легла на холодную, знакомую рукоять «Лефоше». Только убедившись, что он на месте, я громко спросил: «Кто там?» — и пошел открывать.

Я распахнул дверь.

На пороге стоял флигель-адъютант Его Величества. Высокий, молодой офицер в ослепительном парадном мундире, с золотыми аксельбантами, сияющий, как начищенный самовар. Его присутствие здесь, в коридоре гостиницы, было абсолютно нереальным.

За ним, в полумраке коридора, темными тенями маячили еще двое. Я узнал их сразу. Полковник Липранди. И еще один, незнакомый мне высокий жандармский чин. И вид у Липранди был… напряженный. Даже встревоженный. Он не был здесь хозяином положения.

Адъютант, чеканя слова, не вошел. Он говорил с порога, и его голос был звенящим и официальным. Он не спрашивал. Он объявлял волю.

— Господин Тарановский?

— Я, — ответил я, чувствуя,