Река Великая - Максим Николаевич Николаев

— Ты, изувер, че шары вылупил?!

— Не изувер я, — сдержанно отвечает старейшина. — Такой же христианин, как ты.

Карась уже злобно нависает над ним:

— Раз христианин, то почему без креста?

— Коли Бог внутри нас живет, для чего еще на груди его носить?

Из-под своей штопаной майки Карась достает крест с маленьким золотым Иисусом. На каждом конце распятия — по красному рубину. Блатной народец — как сороки: любят всё, что блестит.

— Целуй.

Святовит усаживается на койке. Уголовник в самые усы пихает ему распятие, красные камешки на котором похожи на капельки крови.

И вчера, и позавчера для потехи Карася он целовал иноземного Иисуса, а нынче что-то не захотелось. Вместо этого Святовит набрал в рот побольше слюны… Карась утер пальцы о матрас, потом отдельно протер своего Христа майкой и быстро, без замаха ударил старейшину в живот. Тот согнулся на своей койке и заслонил лицо ладоням. Следующий удар пришелся в ухо.

Старейшина пропустил то, как оказался на полу: ненадолго потерял сознание. Кровь заливала глаза. С дальней шконки скользнул вниз молодой уголовник по кличке База. По пути он подхватил табурет. Избиение проходило в совершенном молчании. Уже теряя сознание, он услышал, как открывается дверь, потом крики стражников и упругий бой дубинок по человеческой плоти. Когда несколько пар рук оторвало от пола изувеченное тело, сердце в нем уже не билось.

Святовит Родич погрузился в черноту, где не было ничего, и только кто-то тихонько пел колыбельную песнь. «Баю-баю, за рекой солнце скрылось на поко-ой, а у Святовых ворот зайки водят хорово-од». Не сразу признал Святовит материн голос. Еще четырех лет ему не сполнилось, когда отец второй женкой взял Сияну, ее младшую сестрицу. На мать осерчал с тех пор. Что ни скажет, бедная, то затрещину получит, а смолчит, так две. Сначала в сени ее спать выгнал, а потом за какую-то провинность в амбар заточил — тот же самый, куда сын его через много лет отправит Любаву-изуверку.

Мачеха Святовиту сестрицу родила, но та и года не прожила, а следующими родами и сама она скончалась. Деда Святовит не застал, а любимую бабку еще перед тем, как внуку в школу идти, отец своими руками на вечный покой отправил. Так остался он с сыном вдвоем в избе. Растил как умел.

Полгода мамка в заточении просидела. Бывало, дождется маленький Святик, когда никто не видит его, сядет к амбару, поскребется, к бревнам ухо приложит и слушает. А она сказку ему сказывает, а то песню запоет. Когда не стало ее, сыну даже попрощаться не дали. Выбежал во двор с утра, глядь — амбар настежь открыт. Понял. Бросился место искать, где поплакать, чтоб от родителя дубовым пестом по зашейку не получить. «Заиньки, заиньки, не пора ли ба-аинькѝ Вам на перинку, Святу под оси-инку». Мама!

* * *

Сын в последние дни часто заходил проведать бедную мать. Побродит по избе, потом за стол сядет — но не туда, где обычно сидел, а возле печи, на старого Михалапа место. Под старость свекру всё время холодно было, вот и Божику теперь так же. Как явился он в первый раз, Умила на радостях бросилась к нему, но тот остановил ее:

— Не трожь, мать.

Есть, пить предложит — ему ничего не надо. Сидит, молчит. Она — рядом на лавке и боится пальцем дотронуться. Так каждый раз. Но нынче не сдержалась, попыталась обнять — и в руках остался один темный воздух. Перепугалась: вдруг больше не вернется, потому что ослушалась его. Даже поплакала.

В избу из окна уже глядел траурный вечер. Умила всё думала про сына. В сундук полезла зачем-то его рисунки искать, хотя помнила о том, что нет их давно. Еще Златки не было, когда Святовит нечаянно обнаружил сверток, который она бережно хранила много лет. Разорвал бечеву, похохотал над детскими каракульками, скомкал и бросил в печь. Век он бестактный был. Да и Божика не любил. Никогда не любил его.

Она рылась в вещах, не могла остановиться. Развернула черную шубу покойного свекра Михалапа и разбудила моль, которая теперь кружилась по избе. Коробка с глиняным сервизом старинной местной работы. Юбки. Сарафаны. Клетчатая понева, в которой она выходила замуж, и свадебный кокошник вместе с ней. Чем глубже, тем больше пыли.

Со дна сундука она вытащила серебряное зеркальце, что досталось ей в приданое от матери, а матери — от бабки, поглядела на себя и ужаснулась: мать краше была, когда ее в мешок клали.

Она бросила зеркало туда, откуда взяла, захлопнула сундук, и, когда поднялась с пола, то заметила темное очертание человека во главе стола. Сердце радостно забилось. Но это был не Богуслав.

— Ухи влить?

— Влей.

Уха в печи стояла еще теплая. Она налила миску, отрезала и сложила на стол три краюхи хлеба. C такой жадностью, как будто голодал несколько дней, супруг всё съел и потребовал добавки.

Она снова взяла черпак и пошла к печи. За время еды он не проронил ни слова. Она тоже молчала на лавке рядом с ним.

Во второй раз Святовит отставил от себя пустую тарелку и без предупреждения замахнулся ложкой.

— Убийца! — Он целил в голову, но жена успела увернуться. Только теплые брызги попали на щеку. — Убийца!

Она вскочила с лавки. Муж поднялся следом за ней. Он кричал и размахивал в воздухе своим оружием, но глаза с сизой поволокой оставались неподвижны. Умила отступила на шаг, прижалась спиной к русской печи, и теплая каменная опора словно придала ей уверенности.

— Думаешь, мне не тошно было глядеть, как ты ее тетешкаешь?! — гневно заговорила она. — От люльки, когда родилась Златка, день и ночь не отходил! Гостинцы мешками вез, куклы сам вырезал! А Божику хоть раз конфету купил?! Как родился он, на руки взять брезговал! То в шахматы сам с собой играть засядешь, то в амбаре дела, то на пристани, то в город до ночи уедешь. Всё детство он тянулся к тебе. А ты замечал его, только когда натворит что. Один только и был разговор, что другой наследник нужен!

— И был бы другой! Я еще тогда понял, что лжешь, когда ты сказала, что в третий раз у Любавки безглавец родился! Четверых детей моих погубила!

— А Любавка твоя — пятого! И Ящера изуверам отдала! Ты, старейшина, и оправдываешь ее!

Святовит уселся обратно на лавку за стол и положил ложку, которую до сих пор сжимал в