Фантастика 2025-57 - Елена Артемова

Лорд лишь крепче сжал палку. Она была чуть длиннее багров, но при таких раскладах я бы на него не поставил, конечно. Сумасшедший старик, потерявший где-то дурацкую ушанку, двигался так, как не положено живым. Он перемещался между могилами, словно проходил ограды насквозь, как призрак. Это тревожило и отвлекало. Мягко говоря.

— Брось веточку, серый. Иди к дедушке. Устал дедушка, оголодал, замёрз. Сейчас тобой и согреется, и повечеряет, — мерзкое хихиканье разносилось над водой и над крестами.

— Пра-а-авильно, клади, клади палочку-то. И иди ко мне, — я готов был спорить на что угодно — старая тварь снова облизывалась. А мне внезапно открылся секрет его быстрого и бесшумного перемещения. Часть оградок была повалена и за несколько лет покрылась слоями слежавшейся прелой травы. Вот почему шаги людоеда не были слышны. И это внезапное открытие было очень, очень кстати.

— А дружок-то твой где? Вы же к дедушке вместе пришли, правда? А он бросил тебя, милок. Одного оставил. Ай, как нехорошо, — фигура стала смещаться, двигаясь, казалось бы, совершенно хаотично. Но мне уже было видно, что дед проходил через те самые пустые участки, где не было оградок. И набирал скорость. Он хорошо знал все эти тропки.

Лорд стоял, опустив палку, глаза и плечи. Глядя на его понурый силуэт, было ясно — стержня в банкире больше нет. Проклятый старик подавил его волю, и теперь умница и красавец Ланевский полностью в его власти.

— А дружка твоего дедушка потом вытропит. Никуда он не денется. На «второе» пойдёт! — визгливое хихиканье продирало до костей. Шерсть не просто встала дыбом, а, кажется, начинала уже наклоняться в противоположную сторону.

— А вроде казалось, что будто рядом он. А теперь как сгинул. Где ты, волк? — заорал старик на весь погост. И вдруг зашёлся хрипом и бульканьем.

— Ку-ку, сука пожилая, — выдохнул я ему в ухо, в трёх местах будто надрезанное вороньими клювами, как ножницами.

Один багор вышиб ударом ноги в локоть. Там что-то хрустнуло. Второй на замахе перехватил Лорд, кинувшийся вперёд, едва стоило мне шагнуть к болтливому людоеду из-за тёмного раскидистого дерева. В четыре руки мы спеленали вонючего деда паракордом, закрепив концы удавки, которую я накинул на него сзади, на заломленных локтях и голенях, согнув в коленях ноги. Стреноженный паскудный старик лежал смирно — при любом движении трос впивался ему в шею над кадыком. Серёга рванул к берегу и свистнул. Где он наловчился так, в два пальца, я не знал. Наверное, тоже в Оксфорде — там, говорят, свистуны те ещё. С противоположного берега прилетел камень, крест-накрест обвязанный верёвкой. Несколько резких широких движений — и из темноты приплыла лодка, та самая, на которой мы чудом спаслись днём.

Я поднял врага за узлы, как запутавшуюся марионетку, не обращая никакого внимания на петлю, пережавшую ему горло так, что глаза начали вылезать из орбит, а изо рта показался синий язык. Беречь эту падаль у меня не было никакого желания. Но уговор надо было выполнить до конца. Старые заклятия, как сказал седой, не допускали промахов и оплошностей. Левый берег Полоты был заповедан Волкам до тех пор, пока слуга Гореславы не изойдет кровью на правом берегу. А они туда последние несколько веков и носу не совали.

Верёвка, привязанная к фалам вдоль бортов, выбрала слабину и потянула Харонову лодку во мрак. Старый богатырь ночью видел не хуже нас. И своей свиты. Я уселся на берег рядом с Серёгой, которого тоже ноги не держали. Закурил, пристально посмотрев на пальцы, которые предсказуемо подрагивали. Красный уголёк едва заметно танцевал во тьме. Положил кисть на колено. Стало ещё хуже.

Мы видели, как там, напротив, лесник-пасечник достал из лодки кладбищенского людоеда, так же, подняв за узлы за спиной. И слитным движением швырнул выше по берегу метра на два. И как загорелись жёлтым четырнадцать глаз вокруг упавшего и забившегося хрипящего тела. Звуки рвущейся ткани, мёртвой и живой, над рекой разносились отлично, далеко. А истошный визг, раздавшийся, когда кто-то в запале перекусил верёвку, освободив шею, слышали, наверное, в Верхнедвинске, Витебске и Невеле. Но звучал он очень недолго.

Я докурил, потушил окурок о подошву ботинка и по привычке спрятал в карман, как всегда делал в лесу. Поднялся, подошёл к берегу. Глубоко поклонился статной фигуре с посохом, стоявшей напротив. И принял ответный поклон. Теперь, как говорил старик, можно было считать, что «Черёмушки» и вправду названы в честь белых кисточек душистых цветов, которые всегда сулят заморозки по весне.

Протянув руку Ланевскому, я обхватил поднятое им предплечье и помог другу подняться.

— Спорим, я знаю, какая у тебя сейчас песня в голове крутится? — внезапно спросил он.

И мы одновременно хрипло пропели-продекламировали строки Ильи Леоновича Кнабенгофа, более известного как Илья Чёрт:

— Чёрный волк, / Он хозяин этих мест. / Провинишься — съест!*

Обратно в Могилёв за рулём ехал Головин. Они с Милой встречали нас, как вернувшихся с войны: недоверчиво оглядывая, ощупывая, заставляя повернуться вокруг и честно признаться, где болит. Мы с Ланевским выполнили всё требуемое. Но на этом силы кончились вовсе. Лорд привалился на колени невесты на заднем сиденьи и отключился моментально. Я пробовал отвечать на вопросы Артёма, но это удавалось из рук вон плохо — не с первого раза, невпопад, и вообще было так страшно лень ворочать языком, что даже его профессиональная настойчивость ничего не смогла с этим поделать. Опустив спинку кресла пониже, отрубился и я.

Сон был тревожным. Нервным и грустным, скорее даже так. Из темноты выходили люди, мужчины и женщины, и рассказывали мне свои истории. Когда и как занесло их на проклятый левый берег Полоты, и что случилось потом. И эти финальные части рассказов в большинстве своем совпадали до мелочей. И каждая всё сильнее и сильнее убеждала меня в том, что поступили мы, может, и жёстко, но это было правильно. Ни один суд, ни одна тюрьма, ни одна казнь даже близко не могли считаться справедливым воздаянием последнему из Гореславичей Черема. Именно так они гордо называли своё гнездо на левом берегу. Слово было взято то ли от бенедиктинцев, то ли от доминиканцев, и корнями уходило в ветхозаветные времена, когда означало