Божественный и страшный аромат - Robert Kurvitz

— Да, это я.

— Вы собираете вещи исчезнувших людей?

— …Исчез… — шепчет Серость в динамике.

— Да, собираю, — отвечает Амбарцумян, — и нет, это не хобби. Я вкладываю душу в то, чем занимаюсь. Я отношусь к этому со всей серьезностью.

— Я тоже. Уж в этом можете быть уверены.

— Неужели? «Вещи исчезнувших людей» — ну, о чём мы говорим! Правильный термин — «свидетельства исчезновений». — Амбарцумян в своем полутемном зале удовлетворенно откидывается в кресле. Отлично сказано. Кресло обито дорогой кожей.

— Слушайте, я сам знаю, какой термин правильный. — Хан понемногу начинает нервничать. Разговоры между дезапаретистами редко бывают душевными; назревает ссора. — Та вещь, насчет которой я звоню, не первая моя покупка. И нет, я купил ее не в качестве пресс-папье. Если вы этого боитесь.

— И что, вы профессиональный коллекционер?

— Вам не пришлось бы об этом спрашивать, если бы вы дали мне сказать, что я купил!

— И насколько обширна ваша коллекция?

— Вот видите! Вы не позволяете мне сказать!

— Отчего же, позволяю. Но для начала я хочу понять, с кем я говорю. — Амбарцумян не повышает голоса, от визгливых интонаций неудачника осталась лишь еле заметная дрожь. Наконец, после долгих лет тренировок. Это как прыщи, но чисто психологическое. У него почтенная седая борода. Мужчина гладит череп Рамута Карзая, будто кошку.

— Так или иначе, венец моей коллекции — техническая модель «Харнанкура», — с визгливыми нотами в голосе объявляет Хан.

— С кем это ты там? — нарушает драматизм момента женский голос на заднем плане. — Иди есть, а то остынет!

Хан прикрывает трубку рукой, но в зале всё равно слышно: «Мама, я разговариваю! Не мешай!»

— Мама, — шелестит сквозь Серость, — это моя мама.

Амбарцумян качает головой. Он еще ниже склоняется над столом.

— Так у вас есть «Харнанкур»?

— Да, у меня он есть, — подтверждает Хан.

— Копия?

— Нет, я украл его из Сапурмат-Улана. Разумеется, у меня не оригинал. И у вас тоже! — Хан переводит дух. — Я же верно понял, что вторая копия у вас, да? Поэтому я и звоню. Это прописано в договоре, ответственность владельца. Я должен получить у вас инструкцию по обслуживанию.

— Вы вообще знаете, что это такое? — Амбарцумян убийственно серьезен. — Вы понимаете, насколько это важно?

— Кроме них, ничего не осталось.

Амбарцумян медленно кивает.

— Верно. Вам следует… посвящать ей время. Заботиться о ней. Вы должны думать о ней, как о девушке, понимаете? Как о прекрасной девушке. Вы когда-нибудь видели хоть одну? Будьте ответственны, это не игрушка.

— В каком смысле — думать о ней?

— Такова инструкция. Вы же не думали, что я буду рассказывать вам про выключатели? Например, вы знали, что была и третья копия?

— Третья копия? — недоумевает Хан.

— Конечно, не знали… — Амбарцумян величественно складывает руки на груди. — Теперь вы знаете: была еще и третья копия. От нее осталась только пустая витрина. На нее нужно смотреть. Всё время. Не теряйте ее из вида. Не оставляйте ее одну. А если нужно будет уйти — думайте о ней. По-вашему, то, что оригинал выставлен в музее, — просто совпадение? Представьте: сотни людей проходят мимо, каждый день. Смотрят на нее. А когда музей закрывается, за ней следят сторожа.

Хан не отвечает; в эфире, точно призрак, завывает Серость.

— Это невозможный объект, — подводит итог Амбарцумян. — Для него в мире больше нет места.

Два года спустя. На дне долины застыла Серость. В лесу не осталось ни одной живой души. Цепочка капель крови бежит по снегу, по темному тоннелю дороги, наперегонки со следами ботинок. Мимо гигантских елей, ссутулившихся под снегом, до пересечения с магистралью. Там, на перекрестке, — красная лужа, а рядом дымит оставленный костер. Над костром самодельное приспособление: две палки держат третью поперек над остывающими углями. В снегу валяются голые кости.

И дальше! Вдоль шоссе, где больше не ездят машины. Волны обледеневших проводов тянутся вперед сквозь сумерки. По снежному покрывалу бегут друг за другом красные точки — и отпечатки ботинок. С жуткой решимостью. В кювете вдоль дороги громоздятся останки гусеничной техники; на заднем плане, у поворота, темнеют очертания мазутной колонки. «Oreole-Laudanum-Ultra-Tricoleur-Ellips…» Что-то отрывается от земли. Слышится скрежет металла.

— Подтвердите, что понимаете, о чём я говорю, и что начнете это делать! — приказывает Амбарцумян.

— Кажется, да. Я попробую.

— Не пробуйте, делайте! В конце концов вы всё поймете. После того, как исчезла третья, я, мягко говоря, стал параноиком. Пока я не войду в комнату и не включу свет, я боюсь, что это случилось снова. Что я увижу в комнате пустую витрину. Или что в комнате не будет вообще ничего. У вас тоже так будет. Тогда вы поймете, о чём я.

— Что значит — вы боитесь, что это случится снова? — настороженно спрашивает Хан.

Амбарцумян не отвечает. Он постукивает пальцами по черепу на столе.

— Что случится снова? — повторяет Хан.

— Я ее потерял. Вот что. Третья тоже принадлежала мне. Но, понимаете, это было не так, как обычно, когда что-нибудь пропадёт. Ключи, например, или какая-то дорогая вещь. Вы когда-нибудь чувствовали такое? Сталкивались с этим явлением? С этим чувством?

От профессионального высокомерия в голосе Хана не осталось и следа.

— Да, — произносит он.

— Значит, вы понимаете, о чём я говорю. Хоть кто-то это понимает… — Рука миллиардера соскальзывает с черепа Рамута Карзая. За окнами блуждают лучи прожекторов далекого аэростата, тени колонн крадутся по полу. — Когда это началось? — спрашивает Амбарцумян.

— Восемнадцать лет назад. Тогда был первый раз. И с тех пор… — Хан замолкает.

— И с тех пор всё чаще и чаще, верно?

— Да, — отвечает Хан. — И от остального тоже.

— Что за «остальное»? — Амбарцумян ложится грудью на стол и прижимается к динамику ухом. — Или это всё остальное?

— Да. Переулки, девушка на велосипеде, и свет, или когда какая-нибудь лошадь посмотрит. Особенно животные…

— Весь мир?

— Да. Весь мир.

По обе стороны шоссе тяжелые гусеничные машины, железные реликвии, медленно уплывают в Серость. Их тела беспомощно кружатся в воздухе, снег осыпается с ржавых каркасов. Так истлевает материя — капля за каплей, словно аналоговый ритм, пронизавший бесцветный мир красным. Буквы международного алфавита на скрытой низкой частоте: «…Nadir-Ellips-Gamut-Asimuth…», и так до границы поселения.

Неменги-Уул — панельный поселок-призрак. Его трехэтажные бетонные дома стоят рядами на склонах холмов по обе стороны долины; улицы пусты. Одинокий велосипед висит в воздухе рядом с качелями, в остальном всё выглядит совершенно нормальным. Мимо витрин универмага, мимо дома культуры. След ведет к больничному крыльцу и вверх по ступеням — к двери со сломанным замком. Он уходит… уходит! Из темноты коридора доносится шепот: «…Tricoleur-Iikon-Oreole-Nadir».

Конец сообщения.

— И так у вас было восемнадцать лет? У меня двенадцать. — Амбарцумян снова погружается в кожаную глубину кресла.

— Со временем становится хуже. Но в конце концов… — голос Хана искажается в шипении Серости, — в конце концов оно… это чувство… оно как-то меняется. Делается хорошим.

— Хорошим?

— Да. Как будто всё будет в порядке.

— Как будто всё будет в порядке… — вздыхает Амбарцумян. — У меня ее больше нет. И это к лучшему. Я ее продал. Оставшуюся модель. Давным-давно. Это бесконечное наблюдение, ответственность… — он собирается с мыслями, — всё это меня измотало.

— Вот так просто — продали?

— Да, вот так — к тому же дешево, первому участнику торгов. Он показался мне надежным. Он тоже этого хотел, это было важно. Ей нужен тот, кто будет о ней заботиться. Тот, кто будет много смотреть на нее и не даст ей исчезнуть. Как я. Все-таки тысяча пятьсот человек…

— Но в реестре было указано, что она у вас!

— В каком реестре?

— В реестре аукциона, — голос Хана