Божественный и страшный аромат - Robert Kurvitz

Зиги прикуривает самокрутку. Он стоит посреди кабины в своем шерстяном свитере и кивает в такт. Вот она, реальная музыка. Говорит обо всем, как есть. Но все-таки чего-то не хватает.

— Зиги, ты оставил куртку! — говорит в темноте погибель девичьим голосом. Но Зиги не смеет открыть заплывшие глаза. Он знает, что его там ждет на самом деле. Запах снега повсюду, он проникает в лопнувшие капилляры. О, буржуазная парфюмерия!

— Э-ээй! — поет погибель. — Твоя косуха!

— Эй ты… погибель… — сипит Зиги в темное пространство зимы. — Скажи же… крутейшая косуха?

— Да, просто зверски крутая.

Где-то наверху звенят замки. Рот наполняется кровью, в глазнице тает снежок. Зиги кашляет:

— Злая погибель… тебе… нравятся косухи?

— Нравятся.

— И ты знаешь, кто я?

— Конечно! — радостно восклицает погибель. — Ты Зиги — самый плохой мальчик в школе.

Двадцать один год спустя Зигизмунт Берг открывает инструментальный ящик в кабине. Там, поверх гаечных ключей, лежит черная кожаная куртка. Его старая косуха. Он надевает ее. Она уже не сидит так хорошо, как раньше, на его сгорбившихся плечах. Замок не сходится на пивном животе — ну и пусть. Так тоже круто. Он оставляет куртку расстегнутой. Семь белых полос на спине выглядят опасно, как прежде. Одевшись, энтропонавт подходит к двери аэростата и закидывает свой конский хвост за плечо.

Изнутри в стылую Серость несутся звуки сурийского рока. Воет губная гармоника. Можно подумать, что Зиги просто чилит там, на пороге.

♫ Mutta mikä on maa?

Se on Helvetti.*

…подпевает он и ударяет ладонью по кнопке. Начинается новый такт, и одновременно с этим слышится лязг стальных конструкций: опускаются шасси пропеллеров. Корабль начинает стрекотать под музыку, его винты раскрываются в Серости, как пышные венчики стальных цветов, лопасти разворачиваются книзу. Сейчас будет самое мощное место во всей песне:

♫ Se ei ole mikään kauhupaikka…**

…поет Зиги, и к нему присоединяется знакомый искаженный голос. Вместе они сильны — в последний раз:

♫ Ennemminkin siellä on surullista.***

Призрачная серая цитоплазма Игнус Нильсен стоит внизу на посадочной площадке, среди разворачивающих лопасти винтов.

Зигизмунт смотрит на него, а Игнус смотрит на Зигизмунта. Струи тумана текут сквозь мерцающее сердце цитоплазмы — чуть более светлый сгусток в вертикальном пятне глубокой Серости. Враг материи прорастает из его спины, точно крылья.

— Коммунизм прощает тебя, — говорит Игнус Нильсен, — коммунизм понимает.

— Игнус, — бормочет энтропонавт, — прости меня.

— Уже простил. В Грааде у нас был товарищ — такой же, как ты. Его nom de guerre Ион Родионов. Его я тоже считал своим другом. Тебе ведь знакомо его имя?

— По воронке.

— Но знаешь ли ты, кем он был? Он был математиком Революции, возглавлял партию вместе со мной и Мазовым. Об этом никто не знает. Как и о том, почему он забрал из Граада модель «Харнанкура».

— Но я ведь тоже об этом не знаю! — самокрутка падает у Зигизмунта изо рта.

— Конечно, не знаешь. Об этом знают лишь комиссар Революции и горстка приближенных. Этот человек аннулировал сам себя. Он посвятил этому всю свою жизнь. Они не смогли принять даже диалектический материализм — как мы могли позволить им узнать о нигильмате?

Зигизмунт не отвечает. Песня заканчивается.

— Он хотел использовать его как оружие массового отрицания. Против мировой буржуазии. Это был бы наш ответ ядерному оружию. Ты ведь знаешь, что в Самаре нет урана. Но он так и не нашел это место.

— Нашли! — говорит энтропонавт из СНР. Тросы, державшие аэростат на земле, щелкают в воздухе, как хлысты.

— Жаль. Мне никогда не нравилось это крыло материализма. Будет ужасно, если они окажутся правы. Я люблю этот мир, каждый его атом. Но если мир разлюбит нашу идею, настанет ваш с Родионовым черед. Ведь мое имя тоже боевой позывной, — говорит Игнус Нильсен, — и по крайней мере мы больше не будем дичью. — Из динамика раздается самый горестный в мире стон: трек #2, Grave[9] исчезнувшего композитора-додекафониста графа де Перуз-Митреси.

— Прощай, Зигизмунт.

— Прощай, Игнус, — говорит энтропонавт, закрывая за собой дверь аэростата. Игнус остается один на крыше больницы. «Ennemminkin siellä on surullista», успевает произнести призрак, когда лопасти начинают тихо двигаться сквозь его цитоплазму. Но пропеллеры крутятся всё быстрее и быстрее.

Зигизмунт Берг встает перед иллюминатором, положив руки на рычаги управления. Рычаги вырастают из-под пола, из коробки передач, словно пара ветвистых рогов. Мужчина включает транзисторный радар. Он настраивает аппарат на скрытую радиостанцию, и по ее сигналу вычислительная машина размером в полстены рассчитывает курс. Сигнал исходит из бесчисленных точек, созвездия суперпозиции на расстоянии четырех тысяч километров. Голосовая часть передачи накладывается на вибрацию струн из динамика. Девушка с кошачьим голосом повторяет по кругу, бесконечно, сквозь все времена, и для нее — наблюдателя, находящегося в воронке Родионова, — это одно и то же одномоментное и неизмеримо сложное событие, идеальная замкнутая система: «Asimuth-Boreas-Sector-Oreole-Laudanum-Ultra-Tricoleur-Ellips-Nadir-Ellips-Gamut-Asimuth-Tricoleur-Iikon-Oreole-Nadir».

Энтропонавт тянет рычаги на себя и вниз. Глаза у него покраснели. Малый аэростат взлетает с площадки на крыше больницы. Винты закручивают Серость в спирали, и лопасти развеивают Игнуса Нильсена в воздухе.

Двое мужчин машут руками в сине-красной от света мигалок метели. Они медленно удаляются, перрон магнитовокзала исчезает в снежной буре. Тереш открывает глаза уже в небе, он не чувствует ног. Всё кружится, и со всех сторон рокочут винты аэростата скорой помощи. В свете кардиомонитора над ним склонился человек в черном. Это сотрудник отдела внутренних расследований. Ангел смерти.

— Ноги… — кашляет Тереш, — я не чувствую ног…

— Так и бывает, когда открываешь огонь по КоМилу.

— Ты!.. — Тереш пытается сесть, но его запястья пристегнуты ремнями к носилкам. — Как?..

— К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос.

— Кончаловский… — Бывший агент падает обратно на носилки. — Я понимаю, Ульрих, но… Кончаловский ведь не существует, как вы… почему… — Он пытается выдернуть правую руку из пут.

— Вы наркоман, Мачеек, вот почему. Такие, как вы, всегда беспечны. Сколько лет вы этим занимались, пока у того человека не отказало сердце? Два года, пять? — Следователь поднимается, но тут ремень расстегивается, и рука с торчащей в ней капельницей хватает его за галстук.

— Ты… — хрипит ему в лицо Мачеек, сжимая галстук в кулаке, — ты должен мне помочь!

Напарник выхватывает пистолет, но Следователь поднимает руку:

— Стойте!

— Я кое-что нашел! В Ваасе! По одному закрытому расследованию. Дирек Трентмёллер, он убивал детей, двадцать, или даже больше, возможно, и сестер Лунд, пожалуйста…

— Отцепитесь!

Агент-изменник отпускает галстук и падает:

— Мой блокнот, там всё записано, обещай мне! Если бы не это, я бы не сбежал, вы должны проверить…

Ангел смерти стоит рядом и оттирает кровь с галстука. Где-то внизу гойко судорожно ищет блокнот:

— За это можно получить медаль! Повышение — точно… — Следователь отворачивается, и его напарник торопится привязать руку Тереша обратно к носилкам. — Пожалуйста!.. — доносится сквозь шум моторов срывающийся голос.

Следователь смотрит на город, проплывающий под брюхом аэростата; галстук полощется в потоке воздуха от винтов.

— Оставьте это, Мачеек, — сейчас его голос звучит почти человечно. — Дирек Трентмёллер ни при чем, об исчезновении этих детей не сообщалось. И это единственное, что есть хорошего в этой истории.

Впереди вспыхивают сквозь снегопад огни больничной посадочной площадки, а за ней высится зубчатый трон небоскребов «Ноо».

Там мазутный миллиардер наблюдает, как крошечный огонек аэростата скорой помощи исчезает в метели на другой стороне реки Веры. Перед его глазами угасают мысли «Ноо»; котировки падают, Граад отправляется на войну. Завтра начнется всеобщая мобилизация. Осталось недолго. За его спиной выстроились больше трех тысяч