Весь Нил Стивенсон в одном томе - Нил Стивенсон

себя королём Филиппом V Испанским, не более чем пешка в руках принцессы дез Урсен, близкой приятельницы мадам де Ментенон. Однако герцогу Анжуйскому недолго сидеть на испанском троне, поскольку ему противостоят женщины куда более умные, влиятельные и красивые.

— Тётушка София говорит, что не любит льстецов, — донесся голос изнутри медной планеты.

София, уже готовая раздавить иезуита, как таракана, повела себя несвойственным образом — замялась, не зная, досадовать ей на иезуита или умиляться на Каролину.

— Не лесть, ваше высочество, сказать, что ваша тётушка вместе с королём Вильгельмом или королевой Анной, которая может его сменить, сильнее Ментенон и дез Урсен. И позиции их ещё укрепятся, если законный наследник испанского трона, эрцгерцог Карл, женится на принцессе, вылепленной из того же теста, что София и София-Шарлотта.

— Однако эрцгерцог Карл — католик, а тетушка София и тетушка Фике — протестантки… и я тоже, — отвечала Каролина, рассеянно отталкиваясь ногами от меридианов — вправо-влево, вправо-влево, — чтобы разглядеть Панамский перешеек с обеих сторон.

— Знатным особам случается менять религию, — сказал иезуит, — особенно если они способны внимать доводам разума. Я собираюсь поселиться в Берлине и рад буду обсудить с вами эти материи в грядущие годы, когда вы повзрослеете душою и телом.

— Можно не ждать, — объявила Каролина. — Я вам прямо сейчас объясню. Доктор Лейбниц мне всё про религию рассказал.

— Уже? — Отец фон Миксниц слегка опешил.

— Ну да. А теперь скажите, святой отец, вы из тех католиков, которые по-прежнему не верят, что Земля вращается вокруг Солнца?

Отец фон Миксниц проглотил язык и с трудом отрыгнул его обратно.

— Ваше высочество, я верю в то, что доктор Лейбниц сказал минуту назад: всё относительно.

— Я говорил совсем другое, — запротестовал Лейбниц.

— Вы верите в пресуществление хлеба и вина, святой отец? — продолжала Каролина.

— Я не был бы католиком, если бы не верил в него, ваше высочество.

— Мы в Польше справляем дни рождения не так, — заметил Владислав, подливая себе пунша.

— Ш-ш! Мне очень весело, — отвечала София.

— Что, если вы проглотите их, а потом вас стошнит? Останутся ли они телом и кровью Христовыми? Или распресуществлятся и вновь станут хлебом и водой?

— Столь серьёзные вопросы — не для легкомысленного ума восемнадцатилетней девицы. — Отец фон Миксниц побагровел до корней волос и выплёвывал слова по одному, словно его язык — кузнечный молот, приводимый в движение мельничным колесом.

— За легкомыслие! — Королева София-Шарлотта с обворожительной улыбкой подняла бокал, однако взгляд, которым она провожала отца фон Миксница, когда тот, откланявшись, выходил в дверь, был взглядом сокола, устремлённым на хорька.

— Что ещё вы видите в пустоте, помимо кораблей с ртутью и пламенем? — спросил доктор Крупа.

— Вижу первый корабль, входящий в выстроенный русским царём город Санкт-Петербург. Кажется, голландский. А в Атлантическом океане и в Карибском море голландские и английские корабли устремляются в бой с испанскими и французскими…

Тут её бенгальский огонь погас. По рядам зрителей прокатился сочувственный вздох.

— Я больше ничего не вижу! — посетовала Каролина.

— Будущее — загадка, — молвила София.

София-Шарлотта последние несколько минут улыбалась явно вымученно.

— По крайней мере первые секунды подарок был для неё тем, чем задуман.

— О чём вы, ваше величество?

— Я хочу сказать, диковиной и радостью, а не пособием по выбору мужа.

— Про выбор мужа ей всё расскажет ваше величество, — отвечал Лейбниц.

Мгновение душевной теплоты между учёным и Софией-Шарлоттой прервал Фридрих-Вильгельм, подбежавший, чтобы спрягаться за материными юбками. Георг-Август вытащил из ведра большой бенгальский огонь и выбрался на балкончик. Точно скопировав позу с росписи потолка, он целился в кузена, словно Юпитер, занесший молнию над смертным.

Лейбниц откланялся, чтобы София-Шарлотта могла отчитать сына. Проходя под глобусом, он увидел, что туфельки принцессы Каролины мелькают из стороны в сторону: она поворачивалась то к Георгу-Августу, то к Фридриху-Вильгельму, напевая детскую песенку, которой выучилась у наставницы-англичанки: «Энни-венни-менни-май… женишка за хвост поймай… Англия, Пруссия, выбирай… да смотри не прогадай… энни-венни-менни-май!»

Книга четвёртая

Бонанца

Мехико, Новая Испания

Суккот 1701

Ты скипетр золотой

Презрел; теперь прими железный жезл,

Который поразит и сокрушит

Твою строптивость[184].

Мильтон, «Потерянный рай»

— Каррамба! — вскричал Диего де Фонсека. — Кукарача упал в тортильи моей жены!

Мойше увидел это раньше, чем де Фонсека, и вскочил ещё до того, как возглас «Каррамба!» эхом возвратился от дальней стены тюремного двора. Когда он навис над столом, его огромные чётки — грецкие орехи на кожаном шнурке — окунулись в миску с мёдом. Рукав задрался, обнажив лестницу рубцов — от старых до совсем свежих; плечевой сустав громыхнул, как бочка на булыжной мостовой. Почти каждый из сидящих за столом почувствовал отзвук боли в своих плечах и с шумом втянул воздух. Улыбка Мойше превратилась в жуткую гримасу, однако он всё же схватил тарелку сеньоры де Фонсека и стряхнул тортильи на стол.

— Разрешите положить вам другие…

Диего де Фонсека покосился на жену, которая запрокинула голову, сократив число своих подбородков до трёх, и разглядывала лиственный полог, вибрирующий от шестиногой живности. Начальник тюрьмы, тоже человек солидной комплекции, повернулся к Мойше и сказал:

— Очень по-христиански с вашей стороны… но мы предпочитаем тортильи на свином сале и впервые видим, чтобы их готовили на оливковом масле…

— Я могу отправить индейца за…

— Не хлопочите, мы уже сыты. К тому же…

— Я как раз собирался это сказать! — встрял Джек. — К тому же вы с сеньорой сегодня отправитесь домой!

Начальник тюрьмы подвигал челюстью и глянул на Джека с тем же чувством, с каким его супруга минуту назад рассматривала таракана. По счастью, сейчас внимание сеньоры было занято другим.

— Вы здесь так печётесь о чистоте, — заметила она, поглядывая на соседнюю галерею, в которой несколько заключённых водили по каменным плитам пучками ивовых веток, — а садитесь есть под навесом из лиан.

— Судя по тону, вы дивитесь нашей безалаберности, в то время как дама, в меньшей мере наделённая христианским милосердием, рассердилась бы на нашу грубость, — сказал Мойше.

— Вот-вот! Те малые с прутьями не столько подметают пол, сколько секут его!

— Это монахи-евреи, которых мы арестовали в доминиканском монастыре три года назад, — объяснил Диего.

В устах другого начальника инквизиционной тюрьмы фраза прозвучала бы осуждением, если не приговором. Однако тюрьма, которой заведовал Диего де Фонсека, слыла самой мягкой и попустительской во всей Испанской империи. Он просто сообщил факт, после чего затолкал в рот обмазанную мёдом лепёшку.

— Тогда всё понятно! — воскликнул Мойше. — Доминиканцы невероятно богаты, у каждого монаха по пять индейцев