Индульгенция 6. Без права на ошибку - Тимур Машуков

— Видар Раздоров, — представился я коротко, чувствуя, как Морана рядом замерла, превратившись в статую из черного льда. Ее собственный, холодный свет померк перед этим триумвиратом жизнерадостности. — Закрываю Пустоши. Ну, почти закрываю.

— Ви-и-дар! — пропела Жива, подлетая слишком близко. Ее глаза, зеленые как молодая листва, сканировали меня с ног до головы. — Какое сильное имя! И вид… брутальный! Прямо дух захватывает! Расскажи, расскажи о себе! Как ты там, среди смертных? Чем живешь? Любишь? Страдаешь? О, наверное, столько боли и тьмы вокруг! Но ведь и радость есть? Надежда?

— Страдаю в основном от головной боли после ваших видений, — буркнул я, но меня уже не слушали.

Лада плавно обошла Морану, будто огибая невидимое препятствие, и взяла меня под руку. Ее прикосновение было теплым, но каким-то… липким.

— Не слушай Живу, милый, — защебетала она, ее голос был как тягучий мед, капающий в уши. — Она вечно о высоком. Ты лучше расскажи, как с девушками? Наверное, разбиваешь сердца направо и налево своим… мрачным обаянием? У тебя же наверняка кто-то есть? Красивая? А может, даже и не одна? И даже не две⁈

Макошь молчала, но ее янтарный взгляд буравил меня, будто пытаясь разглядеть все шрамы, внешние и внутренние. Ее молчание было тяжелее всех их слов вместе взятых.

Морана стояла, отстраненная. Ее лицо было бесстрастной маской, но я чувствовал — нет, буквально ощущал холодную ярость, исходящую от нее волнами. Ее игнорировали. Совсем. Как пустое место. Как пыль на их сияющих сандалиях. И это было хуже любой открытой вражды.

— Знаешь, Видарчик, — вдруг сладко сказала Лада, поворачиваясь так, чтобы ее плечо оказалось между мной и Мораной, — здесь, во Дворце, важно правильно выбирать… окружение. Некоторые тени могут затянуть, знаешь ли. Охладить пыл. А герою нужен огонь! Страсть! Жизнь!

Она бросила быстрый, едкий взгляд в сторону Мораны.

Терпение Богини Смерти лопнуло. Тишина вокруг нее стала звенящей, иней заплясал на полу у ее ног.

— Твоя «страсть», Лада, — голос Мораны разрезал воздух, как лезвие по шелку, — обычно заканчивается слезами, скандалами и просьбами к Макоше «перерезать эту проклятую нить». Как в прошлый раз с тем пастушком-полубогом? Или с аватаром Перуна?

Лада вспыхнула, ее сияние стало ослепительным и резким.

— Ты! Ты вечно вносишь холод и разложение! Только о смерти и думаешь! Ни капли любви в тебе! Сухая, бездушная…

— Бездушная? — Морана сделала шаг вперед, и Лада инстинктивно отпрянула. — Я хотя бы не притворяюсь вечной весной, пока за моей спиной вянут целые миры от твоей невнимательности! Твоя «любовь» — это эпидемия глупости!

— А ты! — Жива вдруг набросилась на Морану, ее солнечный свет стал обжигать. — Ты только и делаешь, что гасишь жизнь! Сеешь уныние! Где твое сострадание? Твоя радость?

— Радость? — Морана засмеялась, и этот звук заставил Живу съежиться. — Я радуюсь, когда прекращается чья-то бессмысленная агония. Когда твое бездумное плодородие не приводит к голоду и войнам за ресурсы. Истощенная земля и люди могут родить лишь смерть. Это и есть моя радость, птенчик недозрелый.

Макошь наконец открыла рот. Ее голос был низким, как скрип вековых деревьев, и невероятно тяжелым.

— Ты переходишь границы, Морана. Твоя обязанность — уважать Жизнь, а не глумиться над ней.

— Уважать? — Морана повернулась к ней. — Я уважаю Закон. Цикл. А вы… вы играете в куклы. Лада — в куклы «любви», Жива — в куклы «изобилия», а ты, Макошь, плетешь нити, которые они тут же рвут своими капризами! Ваше сияние — это слепота!

Я уже медленно, но верно, пятясь, смещался к стене. Туда, где в глубокой тени, прислонившись к колонне, стояли двое. Один — похожий на старого, но крепкого воина в потрепанной, но добротной кольчуге, с секирой на поясе. Другой — высокий, худой, в темных одеждах, с лицом, скрытым глубоким капюшоном, из которого виднелись только длинные седые усы и борода. Они наблюдали за разгорающимся скандалом с одинаково усталым, стоическим выражением лиц.

— Новичок? — тихо спросил воин, когда я пристроился рядом, стараясь слиться с камнем. Его голос был хрипловатым, как после долгого молчания. Я кивнул. — Мудрое решение. Отойти. Ничем хорошим бабский скандал не кончится. Особенно когда одна из них — сама Смерть.

Бог в капюшоне лишь тяжело вздохнул, его усы шевельнулись.

— Давно не видел от Мораны таких истерик. Видно, достали ее по полной. Три против одной… неспортивно.

На площадке страсти кипели. Лада кричала что-то про «вечную мерзлоту в душе», Жива трясла кулачками, ее свет мигал, как плохая лампочка, Макошь сыпала обвинениями в «нарушении баланса» и «злонамеренности». Морана парировала ледяными, точными ударами, выставляя их лицемерие и глупость напоказ. Сияние трех богинь стало хаотичным, болезненным для глаз. Холод, идущий от Мораны, сковывал пол вокруг них.

— Вечно одно и то же, — пробормотал воин рядом со мной. — Заведут друг друга — и понеслась. Пока Перун не грохнет молнией для тишины или Велес не обольет всех брагой.

Я смотрел на этот светопреставление, на богинь, забывших и о Совете, и обо мне, и обо всем на свете, кроме взаимных претензий. Ирония ситуации была гуще дыма. Они спорили о жизни, любви и судьбах, а вели себя как пьяные торговки на базаре.

— Думаете, долго еще? — спросил я у своих новых товарищей.

Бог в капюшоне хрипло крякнул.

— Пока Морана не напомнит Ладе про тот инцидент с русалкой и тритоном, а Живе — про саранчу в Шестом Мире. Или пока…

Он не договорил. В зал вошел Сварог.

Он не светился. Он горел. Тихой, яростной, кованой яростью. Его взгляд, тяжелый как свинец, скользнул по орущим богиням, потом на миг задержался на мне, стоящем у стены с двумя мудрыми стариками. В его глазах мелькнуло что-то… почти человеческое. Усталое понимание. Потом он обрушил свой голос на скандалисток:

— ЗАТКНИТЕСЬ!!!

Грохот был таким, что задрожали стены. Три Светлые Змейки разом умолкли, их сияние померкло до испуганного мерцания. Даже Морана слегка отступила, ее холодный фронт дрогнул.

Сварог прошел к столу-грибу, не глядя ни на кого. Его кулаки были сжаты.

— Совет начинается. Садитесь. Или валите отсюда, — он бросил тяжелый взгляд на Морану и на меня. — Все.

Я