Бездарь и домовой - Дмитрий Игоревич Сорокин

можно смело забывать. И дальше сошлись три фактора: с этими инициациями вся аристократия носится, аки дурень с писаной торбой, и мой папенька — отнюдь не исключение, это раз. Два — суровый закон предписывает до совершеннолетия чада нести полную за это самое чадо ответственность, сколь бы непутевым оно ни было. Ну, и третье — у князя, на фоне полного крушения надежд, лопнуло ещё и терпение, так что он решил вычеркнуть меня из своей жизни. И как раз послезавтра он сможет это сделать, потому что мне исполнится аж 18 лет.

Изгонять «бездаря» князь вознамерился с пустыми руками и в одном исподнем, так что у меня было всего около суток, чтобы сообразить, как улучшить свою стартовую позицию. Сам факт выкидывания меня из аристократии и отсутствие магических перспектив вызывали не желание посыпать голову пеплом от отчаяния, а, скорее, бурную радость: свобода — наше всё! А что до роскоши… Как говорила моя мудрая мама: «не жили богато, нечего и начинать». Эту ее фразу я часто повторял, изготавливая очередной запас гречневой каши на разваливающейся даче.

Нашелся и еще один нюанс, из-за которого я теперь просто-таки жаждал скорейшего исторжения из аристократических рядов. Дело в том, что все дворяне в этой версии российской монархии обязаны служить. А вот этого, признаться, никак не хотелось бы: привык, знаете ли, быть вольной птицей. Нет, ну, главный редактор там, или грантодатель — понятное дело, «заказывают музыку», но это же не служба, это другое, просто бизнес. А ещё можно, оказывается, свободно подать заявление и выйти из дворянства в земские обыватели. Правда, колдовать в земщине нельзя совсем, за такое, представьте себе, на кол посадить могут — но я-то не маг! Впрочем, мне и заявление писать не придется: разъяренный князь всю работу собрался сделать за меня.

Я прервал Хосе Натаниэля, поинтересовался его самочувствием. Испанский домовой заверил, что оно гораздо лучше, и вообще, на нём всё заживает, как на собаке, коих он, между прочим, не боится вовсе, так как собаки принципиально не желают знаться с нечистой силой.

— Но, добрый мой сеньор Теодоро, — продолжал домовой, — вам придется смириться с мыслью, что я буду сопровождать вас в изгнании. Мало того, что я полагаю себя весьма вам обязанным… Мне здесь, признаться, живется не сказать, чтоб хорошо. А с вами, полагаю, будет, как минимум, интересно.

— Идёт, — легко согласился я: колобродить в одиночку или в компании, пусть и нечистой силы — это таки две большие разницы. А одиночества я, пожалуй, уже с лихвой переел. — Только, друг мой Хосе Натаниэль, придется нам поменять тебе имя. Не потому, что я хотел бы тебя как-то унизить, обидеть, «поставить на место» и так далее — вовсе нет. Просто здесь, в Русском царстве, твое имя звучит чуждо и, главное, привлекает ненужное внимание, коего нам, хотя бы на первых порах, лучше бы избегать. Понимаешь меня?

— Ну, да, — горестно вздохнул враз растерявший пыл и пафос домовой.

— Молодец, что понимаешь, — кивнул я и принялся размышлять вслух. — А звать тебя будут…. Хосе — Иосиф, Йозеф, Йошка… Нет, не то. Натаниэль, Натаниэль… Нафанаил? Да, конечно же! Как ещё могут звать русского домового, если он не Кузьма⁈ Только Нафанаил! Кратко — Нафаня!

— Нафаня… — попробовал произнести домовой, и рот его растянулся до ушей. — Очень смешное слово. Но мне нравится, хозяин!

До рассвета оставалось не более двух часов, когда мы в общих чертах согласовали план на завтрашний день. Для начала самостоятельной жизни лучше всего иметь на руках деньги, и хорошая новость заключалась в том, что они у меня были. Как предположил Нафаня, в какой-то момент прежний Фёдор Ромодановский отложил двадцать пять тысяч денег, и более к ним не прикасался — может, и забыл. Я не знал, много это или мало, но всяко лучше, чем вовсе ничего, правда же? К тому же меня позабавило название местной валюты: деньги — они деньги и есть, причем, в звонкой монете. Но их надо было как-то вынести за пределы дома. Для Нафани, по его словам, тяжесть оказалась неподъемная, так что кроме меня, некому. Но вот как?

Домовой обещал спереть где-нибудь заплечный мешок, а мне предстояло решить, что, кроме денег, из самого необходимого я туда положу. Всё это провернуть надо было в первой половине дня, потому что дальше существовала угроза не успеть.

Я все-таки проверил повязки и убедился, что они более не нужны: домовой регенерировал с потрясающей скоростью. После этого еще раз извинился за гадостный запах в комнате и, попрощавшись с гостем, лег спать. А Нафаня взял, да и исчез.

Проснулся от тихого позвякивания колокольчика. Открыл глаза. Никого. Честно сказать, сразу подумал, что весь этот бред, включая рыбалку с молнией, мне просто приснился, так что пошлепаю я сейчас к холодильнику за своей гречкой. Но откуда тогда колокольчик? Открыл глаза. Нет, никаких поблажек: огромная кровать, расписной потолок, и задняя часть организма саднит после вчерашней порки. Значит, и домовой был на самом деле, и со всем этим мне теперь жить долго и, хочется верить, счастливо.

— Спасибо, Нафань. Встаю, — и выскреб свою чудовищную тушу из кровати.

В комнате меня ждало два чуда сразу. Нет, три. Никакой вони в помещении не осталось — пахло хлоркой, почему-то с примесью лаванды, и хлебом. Далее, источник вони, то есть гора объедков, тоже отсутствовал. И третье, на чистейшем столе, на аккуратно расстеленном рушнике лежала краюха теплого еще хлеба, а рядом стояла крошечная кофейная чашечка с молоком.

— Спасибо! — громко сказал я, и на столе материализовался Нафаня. — Доброе утро! Как ты умудрился очистить стол, вот чего не пойму?

— Очень просто, хозяин, — ответил домовой. — Пафнутий, знакомый мой, он потомственный конюший — то есть гоблин, который коней обихаживает. Только коней-то в хозяйстве давно нет, в механики ему неинтересно, вот и разводит живность всякую… Я ему рассказал, он всё свое стадо мигом сюда пригнал, за час управились. Ну, а убрать посуду и оттереть стол от крысиного дерьма — с этим и сам управился, чай, не впервой…

Усилием воли заставив себя не воображать в красках процесс уборки, я вдруг подумал, что Христофор Бонифатьевич Врунгель был мудрейшим человеком. Его максима «Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт» работает не только с маломерными судами. Стоило переименовать чопорного Хосе Натаниэля в Нафаню — моментом