Прыжок "Лисицы" - Greko

[1] Тело Бестужева-Марлинского так и не было найдено, что породило множество версий его гибели или дальнейшей жизни. Порою самых фантастических, достойных приключенческого романа, вплоть до такой: мол, его увез цыганский табор! Николай I его люто ненавидел. Несмотря на все ходатайства о смягчении участи бывшего декабриста, приказывал держать его подальше — там, где он меньше всего мог навредить.

Глава 16

Соприсяжное братство

С моими существенно возросшими физическими кондициями спускаться было несложно. Но страшно! Звуки ночного леса как отрезало. Сколько ещё сползать вниз — непонятно. Видны ли звезды на небе, не мог заставить себя проверить. Задирать голову вверх, когда перебираешь канат руками, абсолютно не айс.

Внезапно достиг дна. Пошевелил ногой мелкую каменную осыпь, пытаясь хотя бы на слух определить, что меня окружало. И тут же услышал знакомые звуки и многочисленные вспышки, разорвавшие темноту. Вокруг щелкали спусковыми крючками пистолетов, высекая искры и поджигая бумажные свечи, а следом и факелы. Свет от горящих сосновых веток, расщепленных и набитых стружкой, озарил огромную пещеру со сводчатым потолком.

Я стоял в центре широкого круга, который образовали два десятка воинов. Полуголые, а некоторые и босые — не только без чувяк, но и без ноговиц, — они молча смотрели на меня. Среди них увидел Таузо-ока и Джанхота, не проронивших ни слова, чтобы поприветствовать меня.

Пауза затягивалась. Чувствовал себя крайне неуютно под чужими взглядами. Добрыми или любопытными они не казались. Скорее напряженными. И теперь сходящимися на точке справа от меня. Там, где стояла прислоненная к обломанному древнему римскому кресту плита с сохранившейся цифрой семь. Перед ней располагалась круглая площадка с утрамбованной землей, выровненной песком.

На эту мини-арену вышел пожилой горец — стройный, несмотря на возраст, и уверенный в себе. Единственный из собравшихся, кто остался в черкеске. Высоким голосом он затянул заунывную песню. Каждый куплет завершался общим выкриком «Ри!» или «Ра!» от собравшихся, топавших правой ногой в такт.

К моему удивлению, я понял, что бард описывает мои подвиги. Не все понял, потому что одни куплеты исполнялись на натухайском, который пока понимал серединка на половинку, а другие — на убыхском, из которого вообще не знал ни слова. Но общую суть уловил. В песне мелькали имена Зелим-бея, Бейзруко, Гассан-бея, Джанхота и кого-то еще.

— Обычно бард поет лишь то, что видел своими глазами, — неожиданно за спиной раздался шепот Курчок-Али. Я не заметил, как и откуда он подкрался. — Джанхот его уговорил описать твои подвиги с чужих слов. Его поразило, что ты не взял себе ни оружия, ни коня князя Бейзруко.

— Что здесь происходит???

— Вольное общество всадников хочет предложить тебе вступить в наши ряды. Нас еще называют соприсяжным братством. Ибо мы клянемся друг другу ставить интересы братства выше интересов рода и даже семьи. И защищаем друг друга, как кровные братья.

Я мысленно присвистнул. Нечто подобное было у многих воинственных народов. У римских легионеров, почитателей культа Минервы и богини Дисциплины. У викингов, собиравшихся в вольные сообщества, которые предоставляли услуги наемников. Вот и Западная Черкесия не осталась в стороне с ее культом рыцарства и кодексом «Уорк хабзэ». Еще одна горизонтальная связь, как и аталычество[1]. Неплохой способ преодолеть распри убыхов с шапсугами или закубанцев с причерноморцами. Тайный союз меча и орала вне ироничного контекста.

Бард закончил свою песню. Его сменил мой кунак. Юсеф подробно рассказал о моем глубоком понимании вопросов чести.

Следом выступил Джанхот.

— Зелим-бей заговоренный — настоящий уорк! И башка у него варит! — он был, как всегда немногословен.

Собранию членов вольного общества явно не хватало председателя и его объявления «слово предоставляется…». Черкесы загомонили на непонятном наречии. На арену выскочил Курчок-Али.

— Зелим-бей вернул мне тело моего отца, павшего на мысе Адлер. Это — раз!

Соприсяжные братья одобрительно выкрикнули:

— Хо!

— Зелим-бей выкрал у русских тело их офицера. Это — два!

— Хо!

— Про него говорят, что его не берет ни пуля, ни ядро! Он по лесу, где погибли лучшие, бегал, как по фруктовому саду! Тому — много свидетелей! Это — три!

— Еу! — удивленно закричали черкесы, потрясая своими кинжалами.

— Зелим-бей наказал предавшего клятву, лично заклеймив его!

— Какой знак⁈ — кто-то выкрикнул вопрос.

У меня из-за волнения чуть не сорвалось «сделал из него полу-Джокера», но я заставил себя промолчать.

— Рожу ему рассек от рта до уха! — весело крикнул Таузо-ок.

— Хо!

— Это — четыре! — подвел итог Курчок-али и покинул арену.

— А баранту он для нас приготовил? — поддержал веселый настрой один из собравшихся.

— Я — его кунак! Все сделал за него! Закон не нарушен! — ответил уже серьезно Юсеф.

— Лилибж из баранты — в четыре раза вкуснее обычного![2] — одобрительно зашумели черкесы.

— Что такое баранта? — шепотом спросил я вернувшегося Курчок-али.

Он в остолбенении на меня уставился.

— Ты что ль скот ни разу не угонял?

«Ну, извини, брат! Как-то не довелось скотокрадом побыть!» — хотелось мне ответить. Но вряд ли он меня бы понял. Все ж духом разбойничества у черкесов пропитана вся их жизнь. И не фиг мне со своим уставом лезть в их монастырь!

От неловкой ситуации меня спас пожилой черкес, взявший слово. Мигом установилась тишина.

— Принимаем урума Зелим-бея заговоренного в наши ряды? — спросил он, повторив свой вопрос на трех языках.

— Принимаем! — закричали братья, потрясая кинжалами.

— Даешь присягу братству, Зелим-бей? — строго спросил меня вопрошающий.

— Даю!

Горец сделал знак барду. Тот вышел на арену. Черкесы затянули мотив, похожий на тот, что я услышал на поминках в боевых условиях в прошлом году.

Бард запел:

Радуйтесь, мои дорогие братья!

Но радость стала чужда мне

Зелень весны улыбается вам,

во мне же веют холодные ветры

Когда-то я знал добрые времена,

Когда май пел в моей груди,

И зелень его, как корона,

Обвивалась вокруг головы.

Но с тех пор, как московиты

Привезли свои зимы с севера

И их меч порабощает

наши свободные земли,

В горах грохочет грозное эхо

И плачет о потерянном мире.

С тех пор, как народ мой должен

Вооруженным за плугом идти,

С тех пор, как сыновья наши

Ценятся не дороже слуг,

С тех пор не смеется во мне месяц май

Я знаю лишь пурпурную весну

От окровавленных мечей врагов… [3]

Пока под сводами пещеры звучали эти страшные слова,