Тактик.1 - Тимофей Кулабухов

Только когда Эрик, несколько раз выглянув вниз, счёл, что газ достаточно рассеялся, он решился спуститься.

Мы с ним вдвоём, обмотав лица мокрыми тряпками, осторожно спустились вниз и распахнули все окна и двери, какие только были, чтобы создать сквозняк. В примостовой части замка, во дворе перед воротами, были только трупы. Группами и по одному, нагромождение мёртвых наемников, застывших в страшных, неестественных позах, с искажёнными от удушья, посиневшими лицами. Хлор сделал свое страшное дело.

Мы вышли на мост. Там тоже лежали убитые, в основном от стрел скорпионов и наших лучников. Мы первым делом обыскали двух подстреленных рыцарей. Помимо денег и хорошего, качественного оружия, у каждого из них на шее висел небольшой металлический амулет со странным, выгравированным символом — скрещенные мечи на фоне щита. Поднявшись обратно в караулку, мы показали их Мейнарду.

— У меня такой же есть, — он порылся в мешочке на поясе и достал похожий амулет, только более грубой работы. — Снял с одного из тех гномов-командиров на болоте, когда мы их там топили. Не знал, что это такое, просто блестяшка.

Эрик взял амулеты, внимательно повертел в руках, потёр пальцем.

— Это знак рыцарского достоинства или принадлежности к элитному отряду в некоторых орденах и крупных наёмничьих компаниях, — пояснил он, его голос был спокоен, словно он читал лекцию. — Конечно, если рыцарь его утеряет, это не лишает его статуса, но сам амулет имеет определенное ритуальное и статусное значение. Пока спрячем, может, пригодятся.

К вечеру, когда газ окончательно выветрился, а ветер разогнал его остатки, наша рота, уставшая, но воодушевленная неожиданной и жестокой победой, очень организованно приступила к обыску и складированию трупов.

— Похоже, наша рота лучше всего умеет грабить убитых, — мрачно пошутил я, глядя, как солдаты сноровисто стаскивают с наёмников доспехи, оружие и вытаскивает личные вещи. Запах смерти и хлора все еще витал в воздухе.

— Это материальное подтверждение наших побед, Ростик, — возразил Эрик, деловито проверяя содержимое кошелька одного из убитых офицеров. — Сначала мы их всех эффективно побеждаем. Хотя эту конкретную победу никак нельзя назвать честной или рыцарской. Скорее, подлой.

— А что такое честная победа, Эрик? — вмешался Мейнард, сосредоточенно оттирая кровь с клинка трофейного двуручного меча, который он тут же прибрал себе. — Когда враг мёртв, а ты жив и здоров — это и есть самая честная и справедливая победа. Все остальное — лирика для менестрелей и благородных дураков.

— Пожалуй, ты прав, немец, — согласился я, чувствуя, как отпускает напряжение. — Победа — это уже чертовски хорошо. Особенно такая.

Уже при свете заходящего, кроваво-красного солнца мы вытащили все трупы с моста и из внутреннего двора и сложили в несколько штабелей в одном из холодных, вымороженных зимой пустующих помещений.

Мейнард и Йорген при поддержке десятка солдат принялись в спешке чинить ворота.

Механизм не пострадал, враги явно рассчитывали использовать его, а вот сами ворота пострадали сильно. Ремонт вёлся грубо, но спешно, чтобы иметь возможность перекрыть мост снова.

Эрик организовал затаскивание тяжеленого тарана, изготовленного из одного только металла, с серьёзными подвесными блоками и колёсной базой, а я занимался расчисткой проходов и уборкой трупов.

Солдаты, уставшие после битвы, не роптали, хотя было видно, что им трудно.

К вечеру ремонт был закончен. Мы поставили дежурных у ворот, потому что серьёзно опасались новой волны атаки. Кто-то из солдат наспех организовал приём пищи. Понять обед это или поздний ужин, было нельзя.

Увалень и парочка солдат разносили кружки с горячим чаем. Я кивнул ему как старому приятелю, он слабо улыбнулся в ответ.

Через смотровые бойницы и щели в грубо отремонтированных воротах дул ветер.

Йорген и Мейнард ругались, безуспешно пытаясь починить решётку, та пострадала настолько, что не подлежала восстановлению.

Зима в Ущелье Двойной Луны обещала быть не только холодной, но и кровавой.

Ночь после бойни была тяжёлой, густой, как смола, и такой же липкой от въевшегося страха и всепоглощающей усталости. Воздух, казалось, до сих пор неуловимо вонял хлором, смертью и жжёным камнем, въедаясь в лёгкие и вызывая тошнотворные спазмы, от которых хотелось сплюнуть, но слюны не было.

Мы, трое сержантов — новоиспечённых, но уже по горло хлебнувших этой войны, не спали. Какой тут сон, когда нервы натянуты до предела, как струны на скверно настроенной лютне, а за каждым темным углом, в каждой пляшущей тени от факела чудится силуэт убийцы с бесшумным арбалетом. А вот большую часть роты мы отпустили спать. Они повалились, где кто смог, внутри пострадавшей от нападения казармы.

Эрик, как самый неугомонный, самый деятельный из нас и, пожалуй, самый равнодушный к тому, что мы и наша рота только что чуть не погибла, взял на себя проверку «гражданской» части крепости. Отобрав десяток самых крепких и наименее пострадавших солдат, тех, кто еще мог держаться на ногах и не шатался от каждого порыва ветра, он отправился в рейд по опустевшим, погруженным во мрак улочкам, в гражданскую часть крепости.

Я не завидовал ему. Бродить по тёмным, кривым переулкам, где ещё вчера кипела хоть какая-то, пускай и убогая, жизнь, а теперь лишь стылый ветер гонял мусор, обрывки тряпья и завывал в пустых, выбитых окнах– удовольствие более чем сомнительное.

Мы с Мейнардом, тем временем, как два каторжника, до глубокой ночи, до ломоты в костях, возились с воротами.

Подтащили обломки створок, какие-то тяжёлые дубовые балки из разрушенного сарая, ржавые железные листы, найденные в заброшенной кузне.

Сколачивали, скручивали толстой медной проволокой, найденной Эриком, делали аналог противотанковых ежей, как примитивную дополнительную защиту, способную задержать врага хоть на несколько минут.

Руки гудели, как телеграфные провода на ветру, спина ломилась так, что разогнуться было пыткой, но мы упрямо работали, подбадривая друг друга хриплыми шутками, от которых в другой ситуации покраснел бы и портовый грузчик, и крепкими, многоэтажными ругательствами на смеси всех известных нам языков. Ворота были не просто входом — это был символ нашей стойкости, последний рубеж между нами и враждебным миром.

— Слушай, герр немец, — сказал я тихо, стараясь, чтобы голос не дрожал от усталости, которая волнами накатывала на меня. — Надо бы… на ту сторону моста сходить. Проверить.

Мейнард уставился на меня, как на сумасшедшего, только что сбежавшего из лечебницы.