Былины Окоротья - Егор Андреев

– Я боюсь, что Скверна – это смерть.

Не калением, так колдовством

Выспаться у окольничего не получилось. Всеволоду показалось, будто он только прилег, только опустил чело на свернутую попону, и вот уже мозолистая рука гридня теребит его за плечо.

– Вставайте, Всеволод Никитич, лазуна словили! Просыпайтися!

– Да тише ты, хорош трясти. Плечо мне сейчас развалишь.

Всеволод сел на лежанке и с трудом продрал склеенные сном веки. Вокруг темень и духота. К запахам плесени и сырой земли подмешивался аромат портянок, которые гриди просушивали, развесив на жердях под низким потолком. Сами обладатели благоухавших ног, постанывая и ворочаясь, расположились на низких лежанках, составленных вдоль стен халупы. На таком же точно топчане, худо-бедно выстланном овсяной соломой, сидел и сам воевода. Глаза окольничего уже достаточно привыкли к темноте, чтобы он смог опознать своего ночного гостя.

– Вятка, ты, что ли?

– Он самый, Всеволод Никитич. Соглядатая мы споймали. Потому, как и наказывали, я сразу к вам…

– Тише, не бубни. Раз поймали, значит, никуда уже он не денется, а мне еще обуться нужно.

Пошарив под лавкой, Всеволод нашел и натянул сапоги, предварительно намотав подвертки на ступни. Едва обувь оказалась на ногах, окольничий поднялся со скамьи, выпрямившись настолько, насколько позволял низкий потолок халупы. При этом он изо всех сил постарался не застонать. После сна в кольчуге, на неудобном лежаке тело чувствовало себя так, словно по нему прошла конница царя Гороха. Наплевав на нетерпеливый взгляд следопыта, Всеволод покрутил трещащей, как полено, шеей. Потянулся. Расправил плечи. Затем сладко зевнул и только после этого скомандовал:

– Веди.

Пойманный лазутчик, или, как его окрестил Вятка, лазун, опутанный по рукам и ногам веревками, лежал подле костра. Караульные не стали поднимать на ноги весь лагерь, и рядом с пленником стояли лишь они да взъерошенные сонные десятники. Держащий на перевязи руку Видогост и позевывающий красноглазый Пантелей с интересом разглядывали темный силуэт. Всеволод и сам поразился внешнему виду ночного улова.

Скрючившийся в пыли человек пребывал в состоянии несколько побитом, несколько измятом и основательно связанном. То есть выглядел как обычный пленник, за исключением пары обстоятельств. Первое: не считая набедренной повязки, прикрывавшей чресла, ночной гость щеголял полной наготой. Второе: он был абсолютно черен. Натертая чем-то кожа имела глубокий чернильно-синеватый цвет, блестя при этом словно глянцевый горшок.

– Вот он, голубчик, вздумал красться окрест лагеря. Думал, незамеченным пройдет, но не тут-то было. От меня не утаисся. Я ночами векшу на ветке замечаю, не то что окаянца без портков, – не без гордости заявил Вятка.

– При нем что-нибудь было? – спросил Всеволод.

– А то как же, – каким-то странным тоном подтвердил Илья и указал на стоящий рядом двухлямочный заплечный короб, плетенный из широких лык. Откинув с него крышку, гридь перевернул лубянку, вывалив содержимое на землю. Вначале Всеволод даже не понял, что это, но вот запах узнал сразу. Так пахло порченное ржой кричное железо, если его поместить под струю воды, – запахом бойни, запахом свежепролитой крови.

Илья поддел мыском сапога сваленное в кучу лоскутное отрепье и раскидал его по песку.

– Он это непотребство по веткам, кустам да бобылям вокруг лагеря развешивал. Больной ублюдок, – брезгливо оценил содержимое короба кмет.

Как оказалось, обоняние Всеволода не обмануло. Ворох рванины и тряпья действительно сочился кровью, которой ветошь пропитали добротно, до хлюпающих звуков.

– А ну-ка, переверните этого нефыря [68], – скомандовал окольничий.

Пантелей, склонившись над пленником, дернул его за плечо, переворачивая лицом к свету.

– А, черт, в чем это он? – Десятник с отвращением отер о штанину испачканную руку.

– Печная сажа и свиной жир. Для татей, промышляющих ночными грабежами, самое оно, – пояснил Никодим, нелюдимый, молчаливый кмет, о котором Всеволод знал лишь то, что он когда-то служил в дружине созраньского князя. – Намазавшись такой дрянью, человек делается вроде как незрим в темноте и скользким становится, словно угорь. Руками хрен ухватишь. С энтой сволочиной мы тоже намучались, пока скрутили.

– Ясно. – Воевода присел подле пленника на корточки, стараясь понять, что здесь, черт побери, творится! С перемазанного сажей лица на него глядели светло-голубые глубоко посаженные глаза. В открытом взгляде без особого труда читалась ненависть, лишенная примеси страха.

Где-то Всеволод уже их видел.

– Пантелей, плесни-ка водой в личико нашему гостю. Страстно хочется узнать, с кем мы имеем дело.

– С радостью, – осклабился десятник, отстегивая с пояса баклагу. Вынув пробку, Пантелей стал лить воду на голову лазутчика. Бедолага принялся браниться, извиваться и плеваться во все стороны. Потешное зрелище. Под всеобщий смех кметов гридь старательно отер пучком травы влажную сажу с лица пленника. Благодаря усилиям десятника из-под черной маски проявилось истинное лицо соглядатая…

– Ну что ж, здравствуй, Прокуд. Вижу, твой радушный донельзя отец прислал нам гостинцев, пусть и странных. – Всеволод кивком указал на охапку окровавленных тряпок. – Не расскажешь, для чего они?

– Ничего вам не скажу, собаки! Суки шелудивые на княжьем поводке! Штоб вы посдыхали все! Ненавижу! – захлебнулся желчью сын старосты. Извернувшись в путах, он попытался плюнуть в воеводу, но смог только напустить слюней себе под щеку.

– Надо же, какой ты гневный, – удивился окольничий, не ожидавший от зареченца столь буйного ожесточения. – О причинах вашей нелюбви к нам тоже умолчишь?

Прокуд в ответ снова смерил его жгучим взглядом, заскрежетал зубами и отвернулся.

– Воля твоя. – Всеволод поднялся на ноги, не пытаясь скрыть разочарования. – Ты же понимаешь, что упорство выйдет боком?

Зареченец побледнел, но продолжил молчать.

Это все усложняло, вынуждая воеводу прибегнуть к мерам, которые он не одобрял и не любил. Всеволод всегда считал пытки занятием недостойным и противоестественным для человека. Калечить и причинять боль живому существу претило натуре воеводы, но в определенных обстоятельствах откреститься от роли палача не представлялось возможным. Сейчас он понимал, что с этим ореолом лжи и полуправды Барсучьего Лога пора кончать. К тому же окольничий подозревал: на что бы ни рассчитывал Харитон, что бы ни должно было случиться в Гнилом Куте, произойти оно должно было сегодня ночью. А значит, времени почти не осталось.

– Илья, найди какую-нибудь железку да сунь ее в огонь, – скомандовал действительно огорченный, действительно недовольный собой воевода.

– Всеволод Никитич, прежде чем смерду пятки жечь, может, за колдуньей пошлем? Глядишь, она его не калением, так чарами своими разговорит, – подал голос Видогост.

– А ты прав, – как за соломинку схватился за предложение десятника окольничий. – Василевс, ну-ка, дуй за Врасопряхой.

Кивнув, воин бросился исполнять наказ. Он уже почти скрылся в ночной темноте, когда получил вдогонку еще одно