Ленька-карьерист - Виктор Коллингвуд

Вечером, когда схлынули первые восторги, а Москва за окном зажгла свои редкие огни, мы втроем сидели за столом в нашей маленькой комнате. Лида разливала чай, а Костя, немного освоившись, рассказывал о жизни в Каменском, о том, что изменилось за те годы, что меня там не было.

— Завод-то наш снова дымит вовсю, Лень, — с гордостью говорил он. — После разрухи подняли, восстановили. Конечно, не то, что при старом режиме, но доменные печи работают, металл дают. Пятилетка!

— А наши как? Родители? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Костя отвел взгляд.

— Не знаю, Лень. Они ведь уехали в Курск. В двадцать пятом еще, кажется… Отец твой, Илья Яковлевич, говорил, что там спокойнее, да и работа для него нашлась на маслобойном заводе. С тех пор о них мало что слышно. Только Наталия Денисовна изредка весточки деду твоему, Денису Мазалеву, шлет. Он все так же на заводе, кряхтит, но держится.

Я молча кивнул. Эта новость не удивила меня, но оставила какой-то горьковатый осадок. Моя прошлая семья жила своей жизнью, и я в ней был уже отрезанный ломоть.

— А Игнат? Гнатка Новиков? — спросил я о друге, чья судьба волновала меня больше. — Как он?

— О, Игнат — парень-кремень! — оживился Костя. — Столяром, как он мечтал, правда, не стал — теперь ведь вся страна металл требует. Ну и пошел он по стопам отца, в кузнечный цех. Руки у него золотые, норму выдает только в путь. Сильный стал, здоровый, как бык. Но учебу не бросил. После смены на вечерний рабфак бегает, грызет гранит науки. Говорит, строителем хочет быть. Упертый!

Я слушал, и в душе росло теплое чувство. Игнат не сломался, не пропал. Пересмотрел свое увлечение анархизмом, боролся, карабкался вверх, как и я, только своим, более трудным путем.

— Слушай, Костя, — сказал я, когда он умолк. — Вот ты сейчас на ноги встанешь, обустроишься. Напиши ему. Скажи, что в Москве для толковых ребят с руками и головой всегда работа найдется. Что можно и здесь на заводе работать, и в институт поступить. Как думаешь, поедет?

— Игнат? — усмехнулся Костя. — Да он за такую возможность в лепешку расшибется! Конечно, поедет. Смотри сколько строек вокруг. Ему здесь самое место!

— Вот и отлично, — решил я. — Значит, со временем и его сюда перетянем.

На следующий день я занялся устройством Кости. Вариантов было несколько, но я остановился на одном — заводе «Красный пролетарий». Выбор был не случаен: этот завод был одной из ключевых производственных баз нашего ЭНИМС. Именно там должны были собираться первые опытные образцы станков по чертежам Дикушина.

Я позвонил директору, представился как куратор от ЦК и сказал, что есть молодой, толковый инженер-металлург, выпускник Днепропетровского института, которого партия рекомендует направить на самый ответственный участок. Директор, разумеется, возражать не стал.

Вечером я сообщил об этом Косте.

— Ну что, инженер, поздравляю. Завтра идешь на «Красный пролетарий». Определят тебя в конструкторское бюро, инженером-технологом. Работа ответственная, как раз по твоей части. Общежитие заводское тебе предоставят.

Костя сиял. Работа в Москве, на передовом заводе, да еще и мастером — о большем он и мечтать не мог. Он не догадывался о моем втором умысле. Мне нужен был свой человек на «Красном пролетарии». Человек, который будет видеть не только то, что пишут в отчетах для ЦК. Мне нужно было знать, что там происходит на самом деле: как идет работа, какие настроения у рабочих, кто филонит, а кто вносит рацпредложения, не воруют ли материалы, не срываются ли сроки. Костя, с его честностью и основательностью, был для этой роли идеальной кандидатурой. Сам того не зная, он становился моими глазами и ушами на одном из важнейших участков моего невидимого фронта.

Лето подходило к концу, уступая место деловой суете сентября. Новый учебный год стоял на пороге, и в коридорах нашего «Пятого Дома Советов» стало заметно оживленнее — из отпусков и с дач возвращались ответственные работники. Однажды вечером, возвращаясь к себе после долгого дня в ЦК, я столкнулся в коридоре с молодой девушкой, которая с растерянным видом оглядывалась по сторонам, словно ища нужную дверь.

— Добрый день, товарищ Брежнев! — присмотревшись ко мне, вдруг весело и лукаво произнесла она. — Не подскажете, не затаился ли тут за углом кто-то из григорьевцев?

Услышав это, я замер. В этой девушке, высокой, стройной, с копной иссиня-черных вьющихся волос, я узнал черты той самой девчушки, которую прятал в шалаше в днепровских плавнях от григорьевских погромов. Это была Дора.

Она повзрослела, превратившись в настоящую красавицу — огненно-яркой, южной, почти вызывающей красоты. Огромные, как две спелые маслины, черные глаза смотрели на мир смело и прямо, без девичьей робости. На полных, четко очерченных губах играла легкая усмешка. Она была одета просто, но с каким-то врожденным шиком — легкое ситцевое платье не скрывало, а подчеркивало ее точеную фигуру, на ногах были модные сандалии на ремешке. От нее веяло энергией, уверенностью в себе и тем особым ароматом богемной, артистической среды, который я уже научился угадывать в Москве.

— Дора? — я шагнул к ней. — Не может быть! Это ты? Какими судьбами?

— Вот уж действительно, какими судьбами! — рассмеялась она, и в ее голосе прозвучали низкие, бархатные нотки. — Мир тесен! Я к дяде пришла, он тут живет, товарищ Гольцман. Заблудилась в этих ваших коридорах власти. А ты что здесь делаешь? Тоже в гости?

— Я здесь живу, — просто ответил я.

Ее тонкие, красиво изогнутые брови удивленно поползли вверх.

— Живешь? Здесь? Ну ты даешь, Ленька! Я слышала от отца, что ты в Москве, что большой человек, но чтобы настолько… — она окинула меня с ног до головы оценивающим, чуть насмешливым взглядом. — А ты изменился. Возмужал. Совсем не похож на того оборванного мальчишку, который варил нам с Наумом раков.

— Ты тоже изменилась, — сказал я. — Я тебя едва узнал.

— Надеюсь, в лучшую сторону? — кокетливо спросила она. — Рассказывай, как ты? Чем живешь? После того пожара… мы ведь так и не виделись. Наша семья сразу уехала. Отец говорил, что искал тебя, хотел отблагодарить, но вы тоже куда-то пропали.

— Дела… — неопределенно ответил я. — Жизнь мотала.