Патруль - Макс Гудвин

необходимым, чтобы я дожил до суда. Всё напоминало, что ты здесь на птичьих правах, на самом дне государственной кормушки — бесплатно, без изысков, ровно в том объеме, чтобы не умереть с голоду. На самом деле, уже проведя ночь в ИВС, достаточно, чтобы свернуть с романтики воровского пути, если ты, будучи скудоумным, ему следовал.

После ужина свет снаружи погас, но не лампочка в камере, которая горела непрерывно, становясь единственным источником света в этом подземном мире без окон. Её назойливый, ровный свет мешал сну, но через какое-то время сознание отключилось само, уходя от реальности голых нар, дыры в полу и запаха дезинфекции. А за моей камерой всё это время наблюдала камера. Она была прикреплена в коридоре и смотрела сквозь решётку двери на мою жизнь тут.

Этот режим и распорядок были призваны начать ломать жулика как личность уже с порога, превращая его в пассивного потребителя каши и баланды. Я много раз слышал, что тюрьма не мера исправления, что тюрьма — это их институт, и сейчас я мог убедиться в этом лично. Либо опустишься на самое дно, либо станешь существом, не боящимся долгих разговоров с ментами, допросов, досмотров, сможешь выключать свой разум, когда он не нужен, и научишься просто, как говорят молодые, «скипать» время.

А под ночь в мою голову стали лезть мысли. Вдруг, если нашли свёрток и на нём будут все улики, указывающие, типа, на меня, долго ли сфабриковать? «Придут результаты, по-другому заговоришь», — в моей памяти прохрипела следователь.

Я смотрел на голую бетонную стену и мысленно повторял, как мантру: «Я чист. Мне не о чем волноваться.». Они могут забрать ремень, шнурки, документы и кормить баландой. Но они никогда не смогут забрать душу, ту душу, которая вопреки всему перенеслась из далёкого 94-того сюда в счастливый 2025-тый.

В памяти Славы всплыла песня. Песня, не для ментов, а для тех, кто нам противостоит, словно гимн этого чёрного мира:

«Крест коли, чтоб я забрал с собой избавленье, но не покаяние…»

Сегодня она подходила и для меня, ведь меня тупо подставили, семейство Зубчихиных, мать их. Которые видимо по-настоящему испугались того, что я могу знать и поведать кому-либо об их старшем. Что дальше? Попытка ликвидации меня в тюрьме? Маловероятно, ведь я сотрудник и поеду на красную зону, и почему так сложно работали, почему не убрать меня через превышение должностных или вообще, выстрелом в подъезде после смены?

Вопросов было много, а ответов, увы, не было, но зато появилась конкретика, Зубчихин нанёс свой удар. Каким будет мой? Дайте только отсюда выбраться.

Эту ночь я лежал на спине, глядя в потолок. Завтра будет новый день. Снова каша. Снова суп. Снова ожидание. Скорей бы всё это определилось, скорей бы суд, который внесёт в моё дело ясность.

В первую ночь с четверга на пятницу особо не спалось, но у меня получилось под утро, а после был завтрак, обед и ужин, и снова ночь. Так я провёл тут больше суток, а по ощущениям так неделю, а к полудню субботы ко мне пришли конвойные и сообщили:

— Кузнецов, на выход с вещами.

Как будто у меня было много вещей. Но, надев куртку на выпуск, не вынимая кепку из-под погона, я протянул руки в кормушку. Браслеты снова щёлкнули на моих кистях и меня повели на выход. На улице меня уже ждал автозак на базе той же «буханки», сероватого цвета с синей полосой и надписью «полиция». Внутри было сидение и приваренный к стене поручень, к которому мои наручники прицепили другими наручниками.

Забавно, что Кировский суд по городу Златоводску находился в Октябрьском районе города, то есть мне предстояло прокатиться на жёстком сидении прикованному по нашим кочкам.

«В этом мире действительно что-то сломалось», — подумал я, подпрыгивая на очередной яме и ударяясь о потолок «буханки».

В суде меня передали конвою; у этих парней была камуфляжная форма, почти как у нас. На меня смотрели сотрудники и молча качали головами. Кого они во мне видели? Оставалось лишь догадываться. Но, как говорят сейчас, излишние проблемы современности — это излишняя зона комфорта. Именно когда всё хорошо, человек думает о том, что и кто о нём подумает, но, проведя ночь в камере, всё становится прозаичней — мнения других людей тебя уже не волнуют.

Волнует своя судьба и, в моём случае, месть, которую я и так слишком отложил, сходив и заступив на суточную смену.

Здание суда представляло собой типичную советскую постройку из серого бетона, массивную и подавляющую. Высокие ступени вели к тяжелым дубовым дверям, обитым стальными пластинами. Над входом висел герб РФ, казалось, вобравший в себя всю мощь и силу этого мрачного места.

Меня ввели через центральный вход через проходную со стоящими там ребятами в камуфляже и с оружием. Эти тоже смотрели на меня с интересом. Еще бы, жулику даже переодеться в гражданку не дали, я был явным примером для них, что нарушать закон нельзя, иначе, как подсказывала мне память Кузнецова в одном фильме, проведут по всем инстанциям, звоня колоколом над головой и крича слово «позор!».

Зал суда встретил меня гулкой, давящей тишиной, нарушаемой лишь мерным тиканьем настенных часов. Помещение было просторным, но низкие потолки и темные дубовые панели на стенах создавали ощущение тесного, замкнутого пространства.

На возвышении, под двумя гербами — страны и региона, стоял массивный судейский стол, покрытый темно-зеленым сукном. За ним — высокое, словно трон, кожаное кресло, на котором восседал судья в чёрной рясе, хмурый и, такое ощущение, что не выспавшийся, суровый мужчина средних лет. Слева от него располагалось место секретаря с компьютером, и собственно секретарём.

В зале суда не хватало только меня. Была тут и та девушка-следователь, и мужчина-прокурор, сидели они рядом, было место и для моего адвоката и куча-куча пустых мест для кого-то еще, кого сегодня не предвиделось. Именно потому секретарь и не подал команду «встать, суд идёт», суд был уже тут.

В углу зала расположилась клетка, куда меня и завели. А перед клеткой — небольшой столик для защитника, с моим адвокатом который в данный момент изучал документы.

«Безумие», — мелькнуло у меня. Обычно дела подобные тому, что инкриминируют мне, длятся месяцами, если не годами, или это лишь в моём времени? А тут слеплено всё чуть ли не на коленке. И с такой уверенностью всё делается, словно гроссмейстер решил сыграть с новичком.

Я сел на лавочку, положив руки на колени перед собой.

Где-то хлопнула