Фаворит-5. Родная гавань - Денис Старый

Офицеры пошли раздавать распоряжения. Я уже видел, что вовсю работал Ганс Шульц. У него появились помощники, которые хотя бы умели наложить повязку на рану или понять, кого трогать нельзя, а кого нужно, к примеру, срочно отнести в палатку-лазарет. Надеюсь, что здесь и сейчас формируется военно-полевая медицина русской армии — лучшая в мире, с оказанием первой помощи прямо во время сражения и с санитарами.

Если во время боя я словно бы отключал восприятие, стараясь не обращать внимания на раненых и погибших, которых вокруг меня было множество, то сейчас настало время для этой рефлексии.

А имел ли я право вести этих людей на смерть? Всех тех, которые сейчас умирают или уже погибли? Не менее пяти сотен человек. И не важно, что большинство погибших — это башкиры, просто их и в целом было больше. Но гвардия здесь и сейчас лишилась не менее двух сотен лучших воинов. А могут умереть еще немало от ран.

Так всё ли правильно я сделал? Полководец не должен сомневаться. Но я уверен, что великие люди стараются не показывать своих сомнений в присутствии других. Иначе окружение никогда не поверит, что перед ними действительно великий человек.

Но кто-нибудь задумывался над тем, что творится внутри тех людей, которым приходится вести солдат на смерть? Разве стоит думать, что для великих полководцев солдаты и офицеры — всего лишь цифры?

Просто эти самые великие люди, переживая внутри себя многие потрясения, в том числе и сожаления, и сомнения, всё равно действуют. И я действую.

А великий ли я? Что делает человека великим? Вот такой бой, когда мы чуть было не уничтожили целую турецко-татарскую армию — это ли не величие? Даже, если найдутся те, кто станет сомневаться, что нынешние герои зря отдали свои жизни, сегодняшний бой всё равно войдёт в историю России как один из самых прославляемых.

Я вернусь в Петербург. Добьюсь того, чтобы начать издавать журнал. И там я буду давать свою повестку что есть черное в истории, а что белое. Вряд ли журнал долго просуществует, если начну критиковать власть. Но история… Ее аккуратно, можно. Особенно восхвалять подвиги. Так что — никто не забыт и ничто не забыто.

Россия ещё узнает имена тех героев, которые делали всё, чтобы Крым стал русским.

— Ваше высокоблагородие! Вестовой от фельдмаршала! — с южной части нашего гуляй-поля, где меньше всего ощущались последствия огня, кричал солдат.

Я видел, что он, расставив руки в стороны, не пускал какого-то офицера. Выполнял приказ не пускать никого. А тот офицер уже хлестал по щекам солдата, видимо посчитав, что к нему проявлено неуважение. Как может офицер не понимать, что есть такое приказ. И что солдат никогда не виноват, если исполняет приказ другого офицера.

— Токмо сдержись, Александр Лукич, Богом заклинаю! Не чуди! — испуганно сказал Иван Кашин, когда увидел, как я решительно направился в сторону солдата и присланного офицера.

Да, нужно бы сдержаться. Сдержаться… нужно сдержаться…

— Сударь, кто бы вы ни были, вы свинья! — выкрикнул я.

Сдержался… Итить твою мать! Ну как мне безэмоционально наблюдать за чистеньким офицериком, капитаном, который, пока я шёл, брезгливо переступал через тела убитых башкир? Да он пинал их! И в тот момент у меня не было никакого желания оправдать жалкий поступок русского офицера, способного спутать башкир с татарами.

— Да как вы… Да я… Меня фельдмаршал прислал… Сударь, немедленно извинитесь! — офицер явно растерялся.

Мне извиниться?

— Вы только что хлестали по щекам геройского гвардейца. Вы только что споткнулись о тело геройского башкирского воина, который отдал жизнь за величие России, русского оружия и государыни нашей… Свинья! Тварь!

— Не смейте! — выкрикнул офицер, но голос его дал петуха.

Наблюдавшие за нашей ссорой гвардейцы, да и башкиры, засмеялись от всей души.

И я понимал, как это всё выглядит. Насколько же сейчас этот капитан, имени которого я даже не удосужился узнать, унижен. Этот смех… Но это ничто иное, как реакция на стресс. Воины смеялись не с чистенького офицера. Им явно не было смешно от того, что они видели вокруг. Смеялись их организмы, чтобы не сойти с ума. Откат от адреналинового потока.

— Дуэль! Только дуэль! — кричал капитан.

— Представьтесь! — потребовал я.

— Гвардии капитан Владимир Семёнович Салтыков, — горделиво произнёс офицер.

Твою же мать! Это же нужно так вляпаться! Салтыковы — царственная родня. Я немного о них уже знал. Салтыкова, генерал-майора, в иной реальности героя Семилетней войны, я знал даже в лицо. И нал, что у него есть младший брат — Владимир Семёнович. Но что он не служит в армии [ Владимир Семенович Салтыков поступил на службу в армию в 1735 году и сразу в чине гвардии капитана].

В гвардии уже просочился слух, что ещё один Салтыков вливается в наш коллектив. Но почему-то он не в гвардейском мундире.

— Почему вы не в гвардейском мундире? — задал я напрашивающийся вопрос.

— Поизносился мундир. Пришлось облачиться в пехотный. Но это никоим образом не должно вас беспокоить, — ответил Салтыков. — Вы теперь узнали моё имя. Ваше я уже знаю. Извинитесь прямо сейчас, а после ещё и в офицерском собрании при скоплении офицеров.

— Нет! — жёстко ответил я, стараясь сдерживаться от новых оскорблений в его адрес. — Вы повели себя бесчестно. Стоит ли мне прояснить ситуацию с вашим неподобающим поведением?

— Не утруждайтесь! Стало быть, вы настаиваете на дуэли? — явно растерявшись, спросил Салтыков.

Понятно, что он рассчитывал, что, как только я узнаю его имя, сразу же дам заднюю. Все-таки родственник императрицы. И все знают, что Салтыковы нынче в большом фаворе. Возможно, именно к такому поведению он уже привык, когда иные лебезят.

— Я от своих слов не отказываюсь. Решение о дуэли — ваше! — не удержавшись от ответной насмешки, сказал я.

Стоит ли говорить, что дуэли запрещены? Стоит ли уточнять, что во время боевых действий они запрещены вдвойне? И не я вызвал на дуэль, но меня. Вряд ли это сильно поможет. Но все же…

Однако в России наступило то время, когда воспитанная на западных принципах и заветах Петра Великого молодёжь полностью перенимала все те правила и нормы поведения, что присущи офицерам европейских армий. И честь стояла выше правил.

— Я пришлю секунданта! — зло