Техника игры в блинчики - И. А. Намор

следует уложиться в семь – максимум, десять дней. Ведь неделю или дней десять вы вполне можете проболеть… Лихорадка, инфлюэнца… Дизентерия… Я отвез вас, скажем, на estancia… как это? Да, имение. Имение в горах… к моим хорошим друзьям.

– То есть формально я все это время буду оставаться здесь? – уточнил Баст, начинавший понимать, какую услугу готов оказать ему Нестор Фернандес.

– Разумеется, – улыбнулся тот и, предваряя возможные оговорки и сомнения, тут же расставил все по местам: – И, конечно же, и речи быть не может о какой-либо форме компрометации или шантажа. Никаких бумаг, никаких случайных свидетелей. Все это между вами и мной. Между двумя кабальеро.

– Я благодарен вам, Нестор. Я вам обязан… – начал было Шаунбург, но Фернандес остановил его жестом руки.

– Вы воюете вместе с нами, Себастиан, рискуете головой. Но Испания моя родина, а не ваша.

* * *

…Три грека в Одессу

Везут контрабанду…

Контрабандистов, как и у Багрицкого, было трое, но они, разумеется, оказались испанцами, а не греками. Имелась ли тут какая-нибудь существенная разница в облике и повадках, Шаунбург не знал, но предполагал, что нет. Все трое – поджарые, бородатые, дочерна загорелые, и темные глаза настороженно смотрят из-под черных кустистых бровей, сросшихся над переносицей. А еще у всех троих крупные прямые носы, тонкие губы и длиннопалые узкие ладони, и легко представить эти ладони с кривым ножом или стилетом.

«Братья? Сомнительно. Хотя…»

Как и условились, Баст ждал провожатых в хижине немого старика до заката. От холода изо рта при дыхании выходил пар. А вокруг – пронзительная тишина, какая бывает только в горах. Тишина, холод, снег на склонах высоких гор и наливающееся глубокой синью близкое небо…

Вполне «насладившись» горным пейзажем, красоты невероятной, Шаунбург ушел в лачугу, помог старику развести огонь в очаге, а остаток дня провел, перебирая в памяти счастливые минуты прошлого и рассматривая язычки пламени, играющего с коротенькими кривыми полешками. Как ни странно, Шаунбург редко вспоминал свое настоящее прошлое, то есть жизнь доктора медицины Олега Ицковича. И более того, чем дальше от момента «перехода», тем менее эмоционально значимыми становились посещавшие его порой воспоминания. Словно бы действовал неизвестного происхождения наркоз, не позволявший болеть душевным ранам.

«Или транквилизатор… Возможно».

Но, так или иначе, то, что могло бы стать постоянной – никак и ничем не исцеляемой – душевной мукой, ничем таким не стало. События остались, а эмоции притупились, выдохлись, превратив живые воспоминания в перечни сухих фактов, не тревожащих душу, не касающихся сердца. И, судя по некоторым признакам, такое происходило не только с Шаунбургом. У всех остальных тоже что-то похожее, «мимолетное» в разговорах сквозило. Однако прямо на эту тему никто не заговаривал, и это, если разобраться, тоже интересный симптом.

Нынешняя жизнь воспринималась и ощущалась именно как жизнь со всеми своими красками, соками, вкусом и животной силой. Потому, быть может, и чувства казались здесь более сильными и яркими, и воспоминания – способными свести с ума.

День прошел, как не было. Стемнело. И тогда они наконец появились – три высокие темные фигуры с винтовками за плечами и гномьими капюшонами на головах.

– Зовите меня Ягито, – на сносном французском сказал один из вошедших. – У остальных нет имен… никаких.

И они вышли в ночь.

* * *

Когда четыре дня назад полковник Фернандес предложил Басту помощь, Шаунбург не медлил ни минуты. То есть нет, не так. Он помедлил ровно столько, сколько понадобилось, чтобы трезво оценить предложение – всего несколько минут – и принял решение рискнуть.

«Кто не рискует, тот не пьет шампанское, не так ли герр риттер?»

Но, решившись, Шаунбург действительно уже не медлил.

За четыре дня он вполне подготовил сцену «исчезновения», решив все неотложные дела по службе, заготовив впрок статью, которая уйдет с почты через три дня после его отъезда, и обосновал в глазах немногочисленных заинтересованных лиц свою «тяжелую болезнь» демонстрацией недвусмысленных симптомов. Но не только. Между делом – то есть где-то между легальных и нелегальных дел штурмбанфюрера Шаунбурга – ему удалось послать три телеграммы в Париж и Брюссель и сделать один важный звонок по телефону жене в их имение Vogelhügel. Вильда и еще один из адресатов ответили короткими телеграммами, пришедшими почти одновременно, как раз накануне отъезда, и теперь Басту оставалось лишь надеяться, что он все сделал правильно.

Между тем, сегодня с утра включился «счетчик» полковника Фернандеса, и время пошло. И значит, выражаясь словами покойного лидера русской революции, промедление теперь смерти подобно. Впрочем, контрабандисты свое дело знали туго. За ночь на лошадях, следуя головокружительными козьими тропами при неверном лунном свете, добрались от Лос-Вильярес до Поэрто-Альто, но, разумеется, в городок не вошли, а миновали его по склону горы и уже в рассветных лучах солнца различили вдалеке сложенные из битого камня дома Ла Серрадуры. Здесь они оставили одного из «братьев» – сторожить в узком ущелье лошадей, а сами пешком отправились вниз, к едва различимому из-за расстояния шоссе Сьерра-Невада.

2. Раймон Поль, Париж, Французская республика 12 января 1937 года, вечер

А еще, как оказалось, ему нравилось делать сюрпризы. Не вообще сюрпризы, не любые, не всегда и не всем, если вы понимаете, о чем, собственно, идет речь. Но всегда – «И сколько этого „всегда“ наберется на круг? Пять месяцев или шесть?» – и особенно остро он переживал сюрпризы, выдуманные специально для нее. Виктория, так уж вышло, заняла в его душе, да и в жизни – чего уж там – особое, одной ей дозволенное место. Но, поселившись в душе Раймона, проникнув в личное его пространство, наглухо закрытое для любых – даже и дружеских, но посторонних – глаз, она ничуть его этим не стеснила и ни разу не заставила пожалеть о проявленном «гостеприимстве».

Вот и сейчас настроение поднялось от одного лишь предвкушения, и Раймон намеренно замедлил шаги, чтобы вполне насладиться этим сладким и славным чувством. Он прошел через фойе отеля, медленно, не торопясь – в очередной раз подумав мимолетно, что им с Викторией следовало бы уже купить квартиру или даже дом – поднялся по лестнице, так как принципиально не признавал лифтов, и, проигнорировав звонок, легко стукнул костяшками пальцев в белую с золотом дверь их «постоянного» люкса.

«Тук-тук… кто в тереме живет?»

Тот, кто жил в «тереме», вернее, там жила, мелькнула раз-другой смутной тенью в глазке – «Смотри, милая, смотри, я весь здесь, как лист перед травой…» – и наконец