Техника игры в блинчики - И. А. Намор

В конце концов, можно встать над толпой и сделать оттуда, сверху, что-нибудь такое, что называют не comme il faut[46]: почесаться где-нибудь, показать язык или выйти, к примеру, на люди с обнаженными плечами, одно из которых обезображено шрамом…

«Почему бы и нет?»

Где-то над горами ударил гром. Далеко, глухо, но недвусмысленно. И голова начала болеть.

«Не было у бабы хлопот, так… полезла воевать…»

Да уж, не было печали, так черти… подстрелили! Пустяковое, казалось бы, ранение. Пуля едва задела плечо, вырвав тонкий лоскут кожи – «моей замечательной бархатистой кожи», но нет, не пронесло, как подумалось сразу после «происшествия», той же ночью.

«Той ночью…»

Кажется, была такая песня… Нет, ничего, как говорится, не предвещало беды. Кайзерина той ночью сидела у медиков, только что обработавших ее пустяшную рану, пила с ними темное испанское вино, оставляющее на языке оскомину, курила и рассказывала анекдоты на четырех языках…

«Вот смеху-то было! Особенно утром…»

Утром Кейт проснулась в ознобе и холодном липком поту. В горле было сухо и горько, как в солончаках, губы потрескались, перед глазами все плыло. Кайзерина попыталась встать с кровати – ночевала она в соседнем городке, достаточно далеко от фронта, чтобы туда не долетали артиллерийские снаряды – попробовала встать, встала, но тут же и повалилась обратно, запутавшись в переставших повиноваться ногах.

Потом…

Она плохо помнила несколько следующих дней, и неспроста. Абсцесс, лихорадка… Начальник госпиталя, tovarisch Архангельский[47] – и, как выяснилось, первоклассный хирург – сказал ей потом, что она вполне могла потерять руку. «Ужас-то какой!» – и ее саму могли потерять.

«Насовсем… Было бы обидно, но… Есть ли жизнь после смерти?»

Впрочем, неважно. Это праздные вопросы, какие и могут прийти в голову избалованной и капризной великосветской шлюхе…

«Потом…»

Она очнулась от боли, но все-таки отказалась от морфия.

«Было больно».

Да уж! Не то слово. Мотало так, что врагу не пожелаешь. То есть врагу – какому-нибудь Гитлеру – как раз и пожелаешь, вот только, судя по опыту, такие молитвы Бог к рассмотрению не принимает. А она… она просто сходила с ума от боли и все-таки упорно и решительно отказывалась принимать наркотики.

– Оставьте морфин тем, кому он нужнее. Вот если у вас есть водка… Водки я бы выпила, – улыбнулась она, теряя сознание.

Говорят, от этой ее улыбки разрыдалась даже не слишком склонная к эмоциям старшая хирургическая сестра, а водки доброхоты нанесли… – хоть залейся. Она пила ее стаканами, не пьянея, и грязно ругалась на девяти языках. Это только в России некоторые думают, что круче русского мата ничего в мире нет. Есть. Ну, пусть не круче, но ругань марсельских бандитов, итальянских моряков или австрийских рудокопов ничем по сочности и силе образов родному русскому матерку не уступит. Но не в этом дело, по-русски ей в любом случае ругаться заказано. Даже в забытьи или бреду. И, что любопытно, не ругалась…

Главное, однако, не в этом, хотя и это стоило обдумать на досуге. Ведь неспроста натура немки брала верх во всех ситуациях, когда Кайзерина теряла сознание. Главное, что Архангельский руку ей все-таки спас, хотя шрам на плече вышел малоэстэтичный. Но лучше так, чем никак.

«Ведь правда?»

Ну, собственно, кто бы сомневался! Понятно, что шрам – мизерная цена за жизнь. Но покинуть госпиталь так быстро, как хотелось, Кайзерине не удалось. Без антибиотиков и прочей навороченной фармакологии, послеоперационное выхаживание в довоенной Европе – чтоб не говорить про прочую географию – дело, едва ли не более сложное, чем любая даже самая замысловатая операция. Вот ее, Кайзерину, теперь и выхаживали. Лечили «увечную», смотрели на нее восхищенными и влюбленными глазами, холили и лелеяли, дарили цветы и апельсины и приносили виноградную водку – то гнусную, чисто самогон, то деликатную и сладкую, как лучшая граппа stravecchia, – но на волю не отпускали. Впрочем, куда ей было на волю… Она все еще была слаба и беспомощна и страдала от невыносимых болей, которые все-таки как-то пережила.

В конце концов, русские, спасшие ее от смерти, передали Кайзерину на долечивание в испанский армейский госпиталь. Он был стационарный, хотя и назывался полевым, а вот у русских…

«Надо же, – сообразила она вдруг. – Я называю их русскими, словно сама я…»

Но, судя по всему, сама она уже стала не совсем русской или совсем нерусской, хотя «сантимент», как ни странно, остался.

«Любопытно… Это стоит запомнить и обдумать позже».

Сегодня она впервые надолго покинула свою «палату». Надо отдать должное испанцам, они не положили ее в общую, к другим раненым женщинам. В асьенде, где размещался госпиталь, нашлась и крохотная, уютная комнатка для Кайзерины. Она помещалась на третьем этаже «готической» баши, сторожившей угол между северной и западной стенами. Беленые стены, узкое окно с резными ставнями и деревянными жалюзи, дощатые пол и потолок… Кровать, распятие над изголовьем, стол со стулом и узкий гардероб. Вот, собственно, и все. Ах, да, еще комодик с зеркалом и полкой для фаянсового кувшина и эмалированного тазика.

«Удобства…»

Ну, не считая клозета в конце коридора второго этажа, в распоряжении Кайзерины имелась настоящая «ночная ваза».

«Мило, но… На войне, как на войне».

Все-таки стоять лучше, чем лежать, а стоять «за оградой» – пусть и под дождем – много лучше, чем мотаться в четырех стенах асьенды.

«Зима… – Кайзерина взглянула на апельсиновое дерево у дороги и усмехнулась. – Действительно, очень славная зима».

Она вытащила из кармана пальто сигареты и закурила. Дождь своими редкими и мелкими каплями норовил попасть в узкий цилиндрик сигареты. Пока не попадал, но Кайзерина знала – это вопрос времени: количество капель на… – она сделала очередную затяжку – …уменьшающуюся длину сигареты…

«Интересно, найдет ли его моя телеграмма?»

Сегодня она впервые покинула госпиталь и пешком – по дороге, обсаженной пиниями, – добралась сначала до города, производившего мрачное впечатление своей запущенностью и бедностью, а затем и до почты. К сожалению, телеграфная связь здесь была ненадежная – то и дело прерывалась «из-за обстоятельств военного времени», но телеграфист обещал отправить телеграммы Вильде и Цисси Беркфреде, сразу же, как восстановят линию…

* * *

Выяснилось, что, выходя из госпиталя, она была излишне оптимистична. За время, что провалялась в забытьи и бреду, да и за последующие дни, когда она ходила мало и осторожно, боясь, что закружится голова или ноги «заплетутся», Кайзерина ослабла так, что реально и представить себе не могла. Короткая прогулка… Пара километров туда да столько же обратно по ровной