Иные - Александра Яковлева

и в профиль глядел на него укоризненно. Борух сорвал со стены всю дурацкую антропологию и, смяв, затолкал в мусорное ведро. Нет, он больше ничего не боится — ни красивых фройляйн, ни националистов. И неправ Эберхард, что евреи трусливы! В конце концов, Гуго не был евреем, но его это не спасло — тогда при чем тут национальность? Вовсе ни при чем.

В класс заглянула Далия, и Борух, задвинув ногой ведро под учительский стол, стал возить по уже чистой доске тряпкой.

— Ты идешь? — спросила она. — Все уже в гостиной, делают комплименты. Ты тоже должен делать, так сказал герр Нойманн.

— Хорошо. — Борух положил тряпку и вытер руки о штаны. Он не знал, что еще может сказать, поэтому повторил утреннее: — Ты очень красивая. И совсем не дура, — добавил непонятно к чему.

Далия залилась смехом и стала совсем розовая.

— Зато ты дурак! — Она покрутила пальцем у виска. — Комплименты для гостей! Пойдем, научишься.

Пожав плечами, Борух пошел за ней в гостиную. Когда он проходил мимо комнаты Ани, коробки под дверью уже не было.

Аня

Глубокий сон без сновидений накрыл ее веки тяжелой ладонью только на рассвете. Аня еще застала минуту, когда темнота в спальне выцветала, все обнажая: и одежду на спинке стула, и букет у окна, и швейную машинку, которая не обрастала пылью только стараниями Ингрид. И шаль, в которую Макс укутал ее на башне. Целую ночь она провела в душных метаниях: то вставала попить воды, то снова ложилась, укутывалась в одеяло, то раскрывалась вся, потому что тело обдавало жаром.

Вечер не шел из головы. Макс не шел из головы. Она перебирала в памяти весь их разговор, как бусины на нитке. Вот он зовет ее прогуляться по замку. Вот говорит о планетах. А вот — о них двоих. О даре, который проводил невидимую черту, отделявшую Аню и Макса от остальных людей. Связывал их двоих крепче любой другой связи. И она не знала, пугает ее эта связь или радует. Может быть, все и сразу.

Месяц круглил щеку, подглядывал в ее окна. Аня вспоминала, как они прощались: Макс замер у спальни, неловко вскинул руки, будто хотел обнять, но в последний момент просто сжал ее ладони в своих. Та, что в кожаной перчатке, уколола и оцарапала, но другая, живая и теплая, накрыла сверху и согрела. Аня подумала, что таково, должно быть, и его сердце: мягкое поначалу, а на дне — острое, оскаленное. Она хотела узнать его получше. Может быть, даже спуститься на самое дно. Если они с Максом связаны накрепко даром, хорошо бы начать ему доверять.

В конце концов, какой у нее выбор.

Она проснулась, когда уже перевалило за полдень. Показалось, в дверь постучали — не мягко и деликатно, как это делает Ингрид, а громко, отрывисто. Аня подскочила на кровати и заспешила к двери, но в коридоре уже никого не было — только у порога, перевязанная широкой атласной лентой, стояла квадратная коробка, да где-то на лестнице стучали удаляющиеся шаги. Странно. Аня подняла коробку и на вытянутых руках внесла ее в комнату. Положила на кровать, осторожно развязала бант на крышке.

Внутри, проложенный хрустящей вощеной бумагой, в облаке духов и золотой пыли лежал золотой атла́с. Аня потянула его из коробки, и ткань скользнула между пальцами, стекла по ее рукам прохладными волнами. Она держала перед собой вечернее платье. Длинное, до самого пола, с открытой спиной. Слишком откровенное. Слишком блестящее. Слишком. Слишком. Оно не могло предназначаться ей. Тот, кто принес коробку, просто ошибся дверью. Это платье было в пять раз лучше, чем те, которые шила ее соседка по цеху Лидочка. Аня не могла даже вообразить, что когда-нибудь наденет нечто подобное.

Из расправленной ткани выпала карточка. Аня подняла ее: на белом картоне, точно таком же, какой сопровождал букет, тем же кривым почерком было старательно выведено русскими буквами: «Подарок». Аня поднесла карточку к носу, но она пахла только духами из коробки, больше ничем. Аня постучала уголком по краешку губ, чувствуя, как набухает глупая улыбка. Не в силах справиться с чувством, вдруг захватившим ее, она упала на кровать, тихонько рассмеявшись. Текучая ткань легла ей на губы прохладным поцелуем.

Подарок. Подарок — ей, единственному человеку в замке, который понимает, что тут написано. От единственного человека, который мог бы это написать.

Она спустилась в холл, надев шерстяную юбку и накинув на плечи шаль. Вечернее платье было и очень холодным, и неуместным для середины дня, хотя Аня с минуту мучилась у зеркала, прикладывая к груди то золотой атлас, то простую хлопковую блузу.

В холле сновала туда-сюда прислуга: выносили на воздух ковры, протирали пыль, куда-то спешили с полным тазом почерневшего от времени серебра. Ингрид, пробегая мимо, кивнула ей, а потом, улыбаясь, указала подбородком на открытые двери большого зала. Там за круглым столом в компании детей сидел Макс. Аня вошла, и Макс, заметив ее, подозвал:

— Аня!

Стол был завален бумажными цветами и лентами, дети собирали из них букетики. Макс помогал самой младшей девочке лет пяти или шести, у которой пока не получалось ловко завязывать банты. Здесь был и Борух. Он делал то же, что и другие, сосредоточенный больше обычного. Занятый своим букетом, он даже не взглянул на Аню. Как только она увидела его макушку, всю в мелких завитках, сразу вспомнила, что хотела поговорить о мальчике еще вчера, при первой же возможности. Но стоило наконец встретиться с Максом, прикоснуться к нему — и все забылось. Совесть привычно уколола Аню где-то под ребром, но слабее, чем раньше. Аня успокоила ее: кажется, с Борухом все было в порядке.

— Что вы тут делаете? — спросила она, устраиваясь напротив Макса. Мальчик, рядом с которым она села, подвинул ей корзинку с цветами.

Макс перехватил лентой проволочные ножки роз и отозвался:

— Мы готовим комплименты для гостей.

— Для гостей? — Аня вытянула из корзинки цветок, такой же золотой, как ее платье, которое осталось в спальне. — Сегодня какой-то праздник?

— Мой день рождения, — сказал Макс так просто, будто речь шла о чем-то незначительном.

Прислуга суетилась вокруг — протирала бокалы, расставляла в вазы свежие букеты, чистила камин. Дети заготовили уже около тридцати комплиментов и не собирались заканчивать. Ане стало стыдно, что не догадалась сама. Зато теперь она поняла,