Кондитер Ивана Грозного 2 - Павел Смолин

а держаться нам здесь в лучшем случае в районе недели нужно. Один — вчерашний — день уже прошел. Ночь прошла неспокойно, но не для нас, а для татарвы — в свете факелов они пытались пограбить мое поместье. Вот оно, догорает, а я злорадно прикидываю потери из-за моих ловушек. Десятков пять, не меньше — татарва довольно глупая, и первые сгоревшие любители наложить на чужое добро руки уроком для окружающих не стали. Или это что-то вроде «разума улья» у степняков при большом скоплении просыпается, с пренебрежением к гибели единичных особей? Иначе объяснить тот факт, что некоторые кретины прямо в огонь словно зомбированные лезли без шансов выжить, я не могу.

Стрелять из пушек ядрами по вполне доступным для такой «обработки» татарве батюшка игумен не велел. Нехорошо, мол, переговоров надо подождать, а когда договориться не выйдет, вот тогда и постреляем. Глупо на мой взгляд, но я здесь гость, поэтому за пределы командования доверенным мне участком стен не полезу: Данила с игуменом все же продукты своего времени, и навязанные им обществом стереотипы отыгрывают. Будь моя воля, мы бы уже второй день ядрами татарву поливали, но может оно и к лучшему: время идет, а штурм не начинается. Если переговорный процесс игумен затянуть сможет, так и вообще замечательно. Не только деблокады ждем, но и напрямую время на нас работает: оставшееся сырье Иван сейчас лихорадочно перегоняет в греческий огонь. К вечеру закончит, но начал сразу после того, как мы смонтировали оборудование. Пяток ящичков уже готов и ждет своего часа.

Мало, блин! Мне бы огнеметы нормальные, да цистерны к ним с топливом, да вокруг стен монастырских «попыхать» вхолостую, точно бы татарва не полезла, а так… Ну покидаемся, но такую вот многотысячную армию в бегство обратить наших запасов не хватит.

А еще у татарвы есть две пушки, и каждая не меньше пары сотен степняков в «боевом эквиваленте» стоит. Хвала светлым умам — моему и батюшки игумена — артиллерию монастырскую удосужились «пристрелять», особо напирая на сегменты перед воротками. Теперь, когда татарва выкатит свои пушки на «прямую наводку» с прицелом на ворота, у нас есть неплохие шансы «обнулить» их первой парой залпов. Не столько сами пушки «обнулить» хочется, сколько их расчеты. Подозрительно европейского покроя шмотками последние красуются — наемники. Расстраивает нас такое: пусть католики, но христиане же, а продались с потрохами каким-то язычникам, за их деньги без зазрения совести собираясь убивать других христиан. Уверен, бесы эти себя успокаивают мыслями о том, что Православные — не совсем христиане, и даже скорее всего не люди. Ничего в этом мире не меняется: если против русских сплотиться надо, любые обиды и интересы шлются подальше. Чуют правду за носителями Истинной веры, вот и скрипят зубами от ненависти лютой.

— Грех есть желание и чувство, не доведенное в духовном порыве до конца, — окормлял собравшихся под стеной два десятка моих ополченцев батюшка Андрей.

Батюшек к обороне «прикрепили» изрядно, причем никого из них не пришлось «крепить» принудительно — наоборот, батюшка игумен нещадно «бил по головам», напоминая о том, что кому-то не на стенах, а в храме молиться за нас нужно. Ни у одного из батюшек нет иного оружия, кроме Слова Его. Мирское это дело, война, а задача братии — моральная нас поддержка.

— Любовь возьмем, — продолжил Андрей. — Прекрасное, светлое чувство, и даже Сам Он есть Любовь. Но бесы и это извратят, в грех превратят — вместо того, чтобы любить и благодарить Господа за сие дивное чувство, любовь свою некрепкий в вере человек на жену ближнего своего обрушивает, а душу свою этим в грех смертный вводит.

— Как там детки мои? — вздохнул Данила, направленным внутрь себя взглоядом устремившись на горизонт. — Живы ли? Здоровы? Уже поди и не свидимся, — вздохнул еще горше.

Вот и казавшегося несгибаемым боярина уныние догнало. Нет, смерти как и каждый верующий человек он не шибко боится, но недоделанные дела свои и чужие, волнение за потомков и прочее, что до боли жалко бросать здесь, в мире бренном, душит не хуже инстинкта самосохранения.

— Много ли детей? — спросил я, потому что раньше мы об этом не говорили.

— Фетинья с Аннушкой давно уж с Господом, Царствие им Небесное, — перекрестились. — Мише моему пятнадцать годков, сабелькой машет на загляденье, — Данила улыбнулся, радуясь таланту наследника. — И младшенькие, Федор, Анна да Иван, совсем малы еще, дай им Бог здоровья, — перекрестились снова.

— Ты, Данила Романович, в грех уныния не впадай, — тихо, проникновенно, поймав взгляд боярина, принялся я его утешать. — Господь за нами крепко пригляд держит, сам видишь как легко и добротно дела наши спорятся. Люди наши в победу верят столь же истово, как в Господа самого — Он же троицу любит, вот и ждет нас победа третья, самая славная да сладкая.

— Веры их надолго не хватит, — так же тихо, чтобы окружающие не слышали, буркнул Данила. — Дружинники — то одно, а крестьяне да мещане другое совсем: трусливая у них натура, шкуру свою поперед долга завсегда ставят.

Стало обидно.

— Ты, Данила Романович, по праву рождения человек большой, — заметил я. — С простым людом отродясь сверх потребного не жил и не разговаривал. Ты для них — напасть великая, потому что боярин или златом осыплет, или голову сымет — здесь не угадаешь. Посему люд простой пред тобою робеет и говорит лишь то, о чем ты сам спрашиваешь. И врет много, не из корысти, а от страха. И не за шкуру свою, как ты глаголишь, а за жен, деток да иную родню. Сгноит боярин не понравившегося себе простолюдина, а у него семья по миру пойдет. Ты вот сидишь сейчас, о своих переживаешь, и сим от простолюдина не отличаешься совсем.

Плохой разговор, и в иных обстоятельствах я бы Данилу приравнивать к простолюдинам ни за что бы не стал, но сейчас он мне нужен не таким вот, уныло-смирившимся со скорой гибелью (он же натуральные предсмертные речи тут мне толкает!), а пылающим от праведного гнева и заражающий этим остальных.

— Ты, Гелий Далматович, говори, да не заговаривайся, — прищурился на меня