Кондитер Ивана Грозного 2 - Павел Смолин

— Я заметил, Данила Романович, — кивнул я. — А иначе как? Сам говоришь, мол, крестьянин шкуру свою шибко любит. Ты вон туда посмотри, — указал на стену позади себя и в поле зрения Данилы. — Вишь, землекопы мои стоят, гогот ихний и мне, и тебе слышен прекрасно. Они с близкими как оно перед смертью принято не прощаются, а вот ты, в унынии погрязший — да!

Данила подскочил и прошипел:

— Да как ты смеешь?

— Кому «сметь», ежели не мне? — оставшись сидеть на чурочке собственной, спокойно ответил я и сложил руки на груди. — Ты же здесь помереть собрался. А по какому собственно праву? Вот они, — кивнул за спину, — Помереть спокойно могут, да землю собою родную удобрить — все лучше, чем от голода да неурожая. А вот ты, Данила Романович, такой роскоши по праву рождения лишен. Ты — Дворецкий Государя нашего, и ты ему нужен. Время сам видишь какое: степь договоренности попрала, на Засечной черте предатели глаза на войско степное закрыли, Москва так и вовсе всегда предателями кишит, а ты, значит, здесь помирать собрался, а дальше хоть трава не расти? Трусость это, Данила Романович, и хоть заруби меня здесь, трусом от этого ты быть не перестанешь.

Боярин залился краской, сжал руки так, словно они уже на моей шее, а потом взял себя в руки и фыркнул:

— Вот оно что! Думаешь, скис Данила Романович Захарьин-Юрьев, каких-то степняков испужался?

— Думаю, — подтвердил я. — И буду рад ошибиться. Скажи, Данила Романович — я ошибся?

— Ошибся так, как никогда не ошибался! — гордо задрал подбородок Данила. — Не настал еще день, когда Данила Захарьин-Юрьев каких-то шакалов безродных испугается!

— Прости ошибку мою, — с улыбкой склонил я голову, радуясь, что так легко растормошил боярина.

Нужен он нам всем очень, самый важный человек в монастыре все же, и его личная «мораль» от этого легко распространяется на остальных.

От лагеря степняков отделилась привычная уже тройка конников со стягами. Парламентеры пожаловали.

— Ступай за батюшкой Алексием, Петр, — велел Данила своему дружиннику. — Скажи, что со степняками поговорить нужно.

— Цельтесь в эту троицу, братцы, — велел я «надвратным» пушкарям.

Сильная позиция на переговорах важна даже сейчас, и не столько для устрашения врага, сколько для воодушевления своих — ежели настолько пренебрежительно к «дипломатическому процессу» относимся, значит уверены в своей победе, а переговоры нужны исключительно степнякам.

В отличие от переговорщиков нищего Асланки, заменившая распыленных картечью тройка парламентеров красовалась такими же, как и на прошлой троице, «богатыми» кафтанами под золочеными доспехами. Имелось и отличие от прошлых: эти на пушки не «не смотрели», а вполне открыто бросали на дула нервные взгляды и не гнушались пинать лошадок, чтобы те немного сместились вправо или лево.

Страшно подонкам.

— Эй, в монастыре! — дрожь в голосе пытающего говорить пренебрежительно и дерзко «среднего» степняка была отчетливо заметна. — Хан Девлет-Гирей, Повелитель Крыма и Великой степи, шлет вам свое слово! Выслушайте его!

А на русском-то этот мурза говорит получше первого. Интересно, за какие косяки Девлет-Гирей «приговорил» его к переговорам? Прецедент с «распылением»-то незамеченным не остаться не мог, и я сильно сомневаюсь, что перед нами добровольцы.

Игумен к этому моменту добрался до ворот и не спеша принялся подниматься к нам, не забывая торжественно одаривать желающих благословлением. «Мораль» поднимает.

Пока длилось шествие Настоятеля (именно «шествие»!), я развлекался при помощи командира расчета правой пушки — Фёдору мое предложение понравилось, и он с удовольствием время от времени подносил к пушке свой незажженный факел, отчего «парламентеры» каждый раз нервно дергались.

Да ладно вам, пока огонька нет, не бахнет.

Одетый в полное «парадное» облачение игумена, батюшка Алексий плавно «доплыл» до «поясного» ограждения боевой площадки и спокойно разрешил:

— Говорите, но знайте — врата сего святого места отворяются лишь для братии и паствы нашей, а не для слуг вражиьх.

Изрядно к этому моменту сместившийся влево вместе с коллегами «средний» степняк сделал над собою усилие, вернувшись на исходную, и заявил:

— Мы не ищем хлеба твоего, Старец…

— С первого слова врет, шакал паршивый, — тихонько прокомментировал я для Данилы.

— Язычник, что с него взять, — пожал плечами тот.

— … Мы пришли за правдой, — продолжил врать парламентер. — В стенах твоего монастыря враг наш скрывается, Палеолог с именем Гелий. Он Повелителю Крыма и Великой Степи кровный враг, посягнувший на чужое и обагривший свои руки в крови знатного мурзы Аслана из рода Арслан-оглу, — ввернул свежий пункт в список претензий. — Он здесь чужак из чужих земель. Потомок выродившихся царей не стоит ни тебя, ни монахов твоих, ни этого места. Выдай нам его.

Уверен, пред лицом многих тысяч врагов на стенах и внутри их нашлось немало людей, которые охотно откупились бы мной, но число их меркло перед теми, кто за мной хоть в Ад пойдет, потому что я свой, Православный, а еще у меня репутация почти святого. К тому же за плечами две блистательные победы над превосходящими силами, а значит Бог однозначно с нами. Особенно теперь, когда враг собирается атаковать предельно святое место. Считай — на самую Веру Святую покушаться, а за нее любой верующий человек голову сложит с улыбкою, ибо нет на бренной земле большей чести и подвига.

Игумен улыбнулся нам с Данилой, затем вновь повернулся к парламентерам, и, выдержав паузу для солидности, ответил:

— Нет.

Переварив коротенькое слово, «средний» степняк призадумался, а в молодом сопровождающем слева от него взыграла кровь:

— Послушай, старец! Зачем тебе гибель? Ты видишь наше войско. Камни ваши крепки, но они не устоят. Мы возьмём монастырь. Но хан милостив…

— Ты вообще кто такой? — не стерпев, презрительно перебил я его. — Кем возомнил себя, с самим Его Высокопреосвященством говорить пытаясь? Твой