Vita Damnata - Л. Гаатвин

“Какое я имею право решать? Если это его сестра, Катя, то он обязан знать. Но если я промолчу, может, хоть ещё ненадолго, у него будет эта, дающая его сердцу огонь, иллюзия, что Катя где-то там, живая?”

Я сжимала пальцами похожую на песок сухую землю, из моих кулаков сыпались песчинки, словно в часах, что изображены на черной карточке “послушников”.

Ветер уносил пыль в строну, шелестел листьями, будто шептал: “Выбирай."

"Чёрт! Нет. Не могу врать. Но… и сказать правду — значит убить в нём последнее — надежду."

Тишина последнего часа ночи. Я будто зашла в безэховую камеру Орфилда. Я слышала свои мысли так ясно, так четко, что на несколько мгновений в этом мире существовала только я и найденные мной кости Кати.

Ее останки словно ожили, будто я очутилась на празднике мертвых в Мексике. Ее грязный череп повернулся на тонких позвонках шеи и посмотрел на меня своими полными земли глазницами. Зубы смыкались, клацали, пытаясь сказать, что Катя слишком давно была здесь, одна, зарытая наспех в плодородную землю. Она скучала по младшенькому, корила себя за то, что искала утешение у “Послушников времени”, теряя свое драгоценное время в погоне за иллюзией обретения бессмертия. Делала ужасные вещи, чуть не убила человека. Хотя могла сосредоточиться на своей семье, на младшем брате, что отчаянно нуждался в любви. Череп словно корил себя за то, что Богдан, последние десять лет жил лишь одним — бесплодным поиском. Ни семьи, ни любви, одиночество и мертвецы. Не такой жизни Катя желала бы своему Богдану.

Я мотнула головой и сбросила наваждение. Вот он — череп, лежит в пол оборота, с широко разинутым ртом. Конечно, кости молчат.

"Прости меня, Богдан. Но ты заслуживаешь знать.”

Я услышала за спиной шорох.

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, в висках застучал гулкий ритм. Не успев ничего понять, я уже повернулась и увидела Иванова.

Он зажал рот рукой. Его глаза впились в черные глазницы откопанного мною скелета.

Богдан сам был похож на покойника — бледное лицо, пустой, растерянный взгляд и застрявший в горле вдох.

— Это…? — прошептал Иванов. — Ты нашла…

Его голос сорвался на последнем слове.

"Соври. Быстро. Скажи, что это может быть кто угодно, не обязательно его сестра.” — Я судорожно пыталась найти слова, чтобы облегчить участь Иванова. Но мой язык прилип к нёбу, а в голове звенели колокола, но то была лишь разгоняемая бешенным ритмом сердца кровь в моих венах. Богдан сделал шаг вперед, протянул руку к желтому черепу.

— Богдан, подожди! — я перехватила трясущуюся ладонь Иванова.

Он вывернулся из моих пальцев, сел на колени перед вырытой ямой и смотрел, не отрываясь, на кости.

Он не двигался, молчал. Просто смотрел.

А потом раздался этот звук — не крик, не стон, а что-то глубже, из самого нутра Богдана, будто земля под нами двоими, живыми, разверзлась.

Иванов одним движением оттолкнул меня от края неглубокой ямы и быстро принялся раскапывать останки. Его тело напрягалось от каждого движения, будто к его ладоням был подведен ток. Венка на загорелом лбу пульсировала в такт артерии на шее. Он что-то шептал сам себе, двумя руками черпая землю.

Я положила ладонь на его плечо. Он отбросил грязными пальцами мою руку. Мои слова, о том, что это может быть не она, не его сестра, не Катя, тонули в его хриплом, прерывистом дыхании.

И вдруг он замер. Я выглянула из-за его плеча. Богдан раскопал скелет почти целиком. Яркое красное платье, пусть и истлевшее, прикрывало грудину и таз покойницы. А на костлявом, когда-то сломанном и неправильно сросшемся, запястье блестел в свете луны тоненький браслет из серебра с круглым кулоном из белого самоцвета в форме ангелочка.

— Катя… Это… Это ее счастливый браслет. — выдохнул Богдан и рухнул рядом с костями.

Его тело содрогалась в плаче. Я сидела рядом. На лице моем была гримаса страдания, я чувствовала, как мне сводило мышцы у губ и на лбу.

Я не знаю сколько времени мы так провели. Но в одно мгновение Иванов вытер слезы со своих щек, размазав землю по своему лицу, встал над костями и сделал шаг назад. Затем еще один. Богдан быстро развернулся и побежал к машине. Я слышала, как он завел мотор. Машина взревела, колеса взвизгнули. Иванов убежал прочь. От мертвой сестры, от меня, от своих рухнувших надежд, от своего горя.

Могла ли я его винить, что он оставил меня наедине с еще одним покойником? Нет. Я знала, что такое горе по любимому человеку. Если бы у меня было время проститься с Иваном двести лет назад, если бы меня не подгонял рассвет, я бы повела себя точно так же. Бежала бы по горным тропам Альп всё выше и выше, пока не увидела бы другие снежные пики вдали, пока солнце не приказало бы мне есть многолетний снег под ногами, заглушить жажду, которая тот час догнала бы меня. Я бы упала в этот снег лицом, зарылась в его холод. Я бы кричала, плакала, а потом резко бы замерла, и лежала бы бездвижно на белом холодном покрывале, до тех пор, пока мое тело бы смогло выносить мороз. Я бы вернулась обратно в пансион. С раскрасневшимися щеками и льдинками на ресницах. Мне было бы все равно на тех кто рядом, врачей, медсестер, постояльцев, пораженных туберкулезом. Этого всего для меня не существовало бы. Была бы лишь только я и скорбь, опустившаяся черной тучей на красочный мир. Но у меня такой возможности не было, я впала в анабиоз в комнате рядом, пока моего любимого омывали, заворачивали в белый саван, опускали его бездыханное тело в гроб. Я спала, когда в мою дверь стучались и звали меня по имени, спешили сообщить мне страшную весть. Я лежала, скрючившись в дорожном сундуке и видела сон, воспоминания о нашей жизни. Три с половиной года, я — бессмертная, и мой Иван — смертельно больной чахоткой. Мы гуляли по ночным улицам Петербурга и Парижа, мы ждали рассвета на крыше нашей квартиры в Риме. Он держал меня за руку, когда я обливалась холодным потом при виде белого неба, а после охотник провожал меня в специально обустроенную для меня комнату. Эти три года были самыми лучшими в моей бессмертной жизни. И они закончились в то раннее утро в пансионе в горах, когда я оставила бездыханное