Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

Мой «кошачий глаз» лежал отдельно, похожий на невзрачный, желтовато-зеленый речной голыш. Он скрывал свою тайну. Чтобы заставить его заговорить, предстояла тончайшая работа: превратить его в идеальный высокий кабошон — гладкую, выпуклую линзу. И главное — сориентировать так, чтобы тысячи невидимых внутренних нитей рутила легли строго перпендикулярно будущему «зрачку». Малейшая ошибка в угле — и эффект смажется, превратившись в мутное пятно.

Закрепив камень на китте, специальной ювелирной смоле, я приступил к обдирке. Никаких станков — только деревянные круги, обтянутые кожей, и абразивные пасты, от грубой до самой тонкой, почти пылеобразной. Эта работа превратилась в медитацию — часы монотонных движений. Я искал форму, слушал камень. Под пальцами он теплел, оживал. С каждым часом его мутная поверхность становилась все прозрачнее, и дремавший внутри свет начинал проступать наружу.

Когда форма была найдена, началась полировка алмазным порошком, смешанным с оливковым маслом. Движения стали еще медленнее, нежнее — уже, а ласка, уговор раскрыться — именно так можно было назвать эту полировку. И камень ответил.

Под лупой серебристая полоска внутри стала острой, четкой. Больше не расплывчатый блик, а живая сущность. Я медленно поворачивал камень, и «зрачок» неотрывно следил за мной — умный, хищный, полный какой-то древней, нечеловеческой мудрости. Он был готов.

Наставал финал. Мой кабинет превратился в операционную. С благоговением, которого я не испытывал, работая даже с самыми дорогими алмазами, я взял пинцетом центральный камень. Он лег в свое гнездо, в самый центр механического цветка. Я закрепил его на невидимой оси, выверенной до сотой доли миллиметра. Перстень был собран.

Он лежал на верстаке, правда истинная его суть была в движении. С колотящимся сердцем, я протянул руку и коснулся пальцем гладкой, теплой поверхности камня. Легкий поворот по часовой стрелке, всего на несколько градусов, до едва слышного щелчка фиксатора.

Механизм ожил. С тихим, бархатным шелестом, похожим на вздох, двадцать четыре пера одновременно пришли в движение. Они плавно, без единого рывка, перевернулись, явив миру свою темную сторону. Сияющая дневная птичка на моих глазах умерла, превратившись в черную, готическую звезду. «Ночная Птица». Я затаил дыхание. Работает.

Легкий поворот в обратную сторону. И снова — шелест, плавное, гипнотическое движение. Чернота отступила, и перстень ослепил. Каждый крошечный алмаз поймал свет свечи и швырнул его обратно, превратив палец в маленький, яростно горящий факел. «Дневная Птица».

Откинувшись на спинку стула, я выдохнул. Руки мелко дрожали. Я создал чудо. Механическую метафору, живую душу, заключенную в металл.

Эта работа стояла особняком от государственных интересов и борьбы за выживание. В ней была дистиллированная страсть творца. И еще кое-что, в чем я боялся признаться даже самому себе. Этот перстень был моим признанием, написанным шестеренками и алмазной пылью. И я надеялся, что она сумеет его прочесть.

Перстень лежал на черном бархате в глубине лаковой шкатулки, и в тусклом свете свечи в нем словно билось живое сердце. Я закрыл крышку. Тихий, плотный щелчок замка прозвучал как точка в конце длинного, изматывающего романа. Все. Я сделал что мог.

Сладкое, почти болезненное предвкушение прокатилось по нервам. Вот она берет его; ее тонкие пальцы касаются металла. Она поворачивает камень — и на ее лице сперва недоумение, а затем восторг.

Плеснув в медный таз ледяной воды, я с наслаждением опустил в нее лицо, смывая усталость и пыль последних дней. Переоделся в лучший сюртук. С шейным платком пришлось повозиться: нужно было завязать его не так вычурно, как требовал этикет, но и не совсем по-ремесленному. Сердце стучало неровно, как молот в неумелых руках подмастерья. Семнадцатилетнее тело мальчишки бунтовало, предвкушая встречу, а старик внутри иронично хмыкал: «И чего разволновался, дурень? Как в первый раз».

Шкатулка находилась во внутреннем кармане сюртука. Я был уже на полпути к двери, когда из полумрака коридора навстречу шагнула тень.

— Собрался на подвиги, Саламандра?

Воронцов. Капитан как всегда возник бесшумно, будто материализовался из воздуха. На нем была простая дорожная шинель, но под ней угадывался парадный мундир.

— Алексей Кириллович? — растерялся я. — Я… собирался отлучиться ненадолго. По делу.

Его взгляд скользнул по мне.

— Дело благое. Но подождет. Я как раз за тобой. Поехали, развеемся. Есть место, где наливают лучший в городе кофе и не задают лишних вопросов. Да и мне отдохнуть от бумаг не мешает.

Желания ехать куда-то еще не было ни малейшего, однако спорить с Воронцовым — затея безнадежная. С досадой буркнув что-то невразумительное про вредных капитанов, я натянул тяжелый тулуп. Воронцов тихо посмеивался.

Сани неслись по вечернему Невскому, залитому огнями фонарей и витрин. Воронцов нарушил молчание первым:

— Ну что, как твой старик? Не съел еще тебя с потрохами?

— Работает, — пожал я плечами. — Заперся у себя и что-то мастерит. Никог не пускает.

— Еще бы, — хмыкнул Воронцов. — Тайну хранит.

Он вынул несколько сложенных вдвое листов бумаги и протянул их мне.

— На, полюбуйся на своего гения. Из Мануфактур-коллегии прислали, на согласование.

В тусклом свете уличного фонаря я пробежал глазами строки. «Прошение… на получение привилегии… на самопишущее перо упрощенной конструкции…». Так вот оно что. Старый лис. Пока я витал в облаках высокого искусства, он занимался делом. Дойдя до графы «изобретатели», я удивленно вскинул брови. Там, выведенные каллиграфическим почерком, стояли два имени: «механик Иван Петрович Кулибин и мастер ювелир Григорий Пантелеевич, прозванный Саламандра».

Мой взгляд медленно поднялся на Воронцова.

— Он… вписал меня?

— А ты сомневался? — Капитан усмехнулся. — Старик твой хоть и ворчун, но не подлец. Он прекрасно понимает, что без твоей идеи он бы не додумался до итогового решения. Он взял твою «душу» и облек ее в простое и надежное «тело». Честный дележ. По-моему, у вас складывается неплохой союз.

Откинувшись на спинку сиденья, я смотрел на проносящиеся за окном огни. Душу затопило неожиданное тепло. Этот жест старика говорил больше любой его ворчливой тирады. Он вписал мое имя — публично, перед государевыми чиновниками, признал меня равным. Соавтором.

— Кстати, о союзах, — Воронцов сменил тему. — Как дела у мадам Лавуазье? Прижилась?

— Более чем, — признался я. — Она превратила мой торговый зал в филиал Парижской академии. Княгини теперь едут к нам не за бриллиантами, а за научными лекциями о них.

— Вот и славно, — кивнул он. — Значит, все идет по