Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

С этими словами он развернулся и ушел к себе. Я пожал плечами и вернулся к работе.

В следующие дни из его флигеля доносились непривычные звуки, и Прошка, носивший ему обед, докладывал, что старик заперся и что-то мастерит, бормоча под нос ругательства и почти не притрагиваясь к еде. Я, впрочем, был слишком поглощен работой, чтобы обращать на это внимание. Мой мир сузился до чертежей.

И вот, поздним вечером, когда за окном выла метель, а в доме стояла тишина, дверь моего кабинета тихо скрипнула. На пороге стоял Кулибин. Под глазами у него залегли тени, но в них плясали хитрые, мальчишеские огоньки.

Он подошел и положил на мои чертежи длинный предмет из вороненой стали. Утилитарный, грубый, лишенный всякого изящества. Инструмент.

Что это? Ручка?

Я взял ее в руку. Ее приятная, деловитая тяжесть наполнила ладонь. Под открученным колпачком оказалось простое стальное перо. Конструкция была до смешного простой и гениальной: вместо моего сложного поршня — эластичный мешочек из бычьей кожи и стальная пластина-рычаг. Нажал, опустил в чернила, отпустил. Ручка с тихим, сытым вздохом втянула в себя жидкость.

Я провел линию — идеально ровную, сочную, непрерывную — и вывел несколько формул. Перо не скрипело, оно пело, скользя по бумаге.

Я медленно поднял глаза на Кулибина. Он стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал за мной с лукавым прищуром.

Я, гений-попаданец, вооруженный знаниями XXI века, потратил кучу времени и задействовал двух своих лучших мастеров для создания уникального шедевра. Этот же старый черт, самоучка из дремучего XVIII века, в одиночку, за три дня, из куска стали и обрезка кожи собрал вещь, которая была лучше. Проще. Надежнее. Дешевле.

Какой там подарок. Это была неприкрытая демонстрация силы, чудовищной, пугающей производственной мощи одного-единственного человека. Он не копировал мою идею. Он взял ее за основу, вышвырнул всю ювелирную составляющую и оставил только функцию.

Я улыбнулся. Уж я-то, дитя XXI века прекрасно осознавал открывшиеся перспективы.

Глава 19

Мое творение для Императрицы — скрипка Страдивари, вещь, созданная восхищать. Эта же ручка — надежный, простой, вечный топор, созданный рубить.

В тот же день я с почти физическим отвращением сгреб со стола гусиные перья и швырнул их в камин. Их агония в огне принесла мне мстительное удовлетворение. Прощайте, капризные, скребущие монстры, вечно норовящие поставить кляксу на самом чистом расчете. Прощай, средневековье.

Перо Кулибина стало продолжением моей мысли, убрав эту проклятую, бесящую задержку между идеей и ее воплощением на бумаге. Запершись в кабинете, я отгородился от всего мира. Теперь он сузился до шагов Варвары Павловны в коридоре да далекого, сердитого грохота из флигеля, где Кулибин с яростью первопроходца обустраивал свою берлогу. А я, впервые за долгое время, оказался дома в своем мире.

Работа над гильоширной машиной из нудной повинности превратилась в пьянящий, одержимый полет. Перо летело, оставляя за собой ровный, сочный след. Я мог чертить часами, не отрываясь, чтобы окунуть кончик в чернильницу. Мысль, больше не спотыкаясь об этот дурацкий ритуал, не теряла темп. Я упивался этим потоком, ощущением абсолютной власти над линией и цифрой.

Казалось бы — такая мелочь, а как она облегчала мой труд.

Проект разрастался, как живой организм, обрастая плотью деталей. На бумаге рождалась не схема станка — это была поэма из стали и бронзы, которую я записывал на языке, понятном одному-единственному человеку в этом мире — старому ворчуну из флигеля.

Фундамент. Эта махина будет дрожать, как в лихорадке, если ее не приковать к земле. Чугун. Только тяжелый, мертвый, пожирающий любую вибрацию чугун. Я рисовал чертежи литейных форм, высчитывал допуски на усадку, представляя, как горячий металл остывает, сжимаясь, и как в нем рождается внутреннее напряжение. Я плохо помнил все это, все же не ювелирное это дело, поэтому пришлось изрядно потрудится. В уме я спорил со своими давно умершими учителями, доказывая им, что ребра жесткости нужно расположить именно так, а не иначе.

Затем — сердце, привод. Бездушная, абсолютно стабильная сила. Тяжелая гиря, как в часах моего деда, медленно ползущая в глубокую шахту под станком. И хитрый механизм, похожий на улитку, который заставит ее тянуть всегда с одной и той же силой, как упрямый, честный вол. Я рисовал, и под кончиком пера оживала музыка — тиканье анкерного спуска, задающего машине строгий, неизменный ритм.

Но настоящая одержимость начиналась с души машины, с узла, который будет ткать узор. Проектируя механизм, я, по сути, создавал язык. Десятки сменных дисков-копиров, каждый со своей уникальной, высчитанной по сложнейшим формулам кривой. Из них, как из букв, можно будет сложить миллионы разных слов, и ни одно из них фальшивомонетчик не сможет прочесть. Мое перо летало, выводя эти кривые, превращая меня в демиурга, создающего новую вселенную, пусть и заключенную в рамки одного станка. Если раньше я просто сделал набросок, суть идеи, то сейчас я готовил ТЗ для создания машины.

О еде я вспоминал, лишь когда Варвара Павловна, с укоризной глядя на меня, ставила поднос прямо на чертежи. Нередко я засыпал прямо за столом, уронив голову на руки, и просыпался через пару часов от догоревшей свечи, с отпечатком какой-нибудь шестеренки на щеке. Эта работа превратилась в запой. Я все еще не привык к тому, что у меня молодой организм, который не устает по сути. Поэтому тяжело знать меру. Да и привык я уже к вспышкам адреналина, это позабытое чувство дарит стимул жить, дарит желание творить безостановочно.

Впервые за эти месяцы судорожное выживание сменилось творчеством. И в этом творчестве я был свободен и по-настоящему жив.

Иногда, разминая затекшую спину, я подходил к окну. Внизу мадам Лавуазье с холодным изяществом вела очередную княгиню в путешествие по истории минералов. Со двора доносился грохот и отборный мат Кулибина, уронившего что-то тяжелое. Дом жил своей жизнью, империя строилась. А я, в тишине своей башни, выковывал для нее самое мощное оружие из всех — технологию.

Спустя неделю на моем столе выросли стопки исписанных листов — моя исповедь на языке шестеренок. Мое самое убедительное и самое опасное доказательство того, что я — не отсюда.

Мозг плавился. В тишине кабинета, среди призраков шестеренок и рычагов, сама реальность истончалась, превращаясь в бесконечный лист ватмана. Гильоширная машина высосала все соки, делая