Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

Уже садясь в карету, Император обернулся и, поймав мой взгляд, добавил более неформальным тоном:

— Ах да, мастер. Матушка просила передать, что будет рада видеть вас на ближайшей ассамблее в Гатчине.

Дверца захлопнулась. Карета тронулась. Представление закончилось.

Значит, Императрица ждет обещанную маску. Торопит она меня. Какая, к лешему, ассамблея, когда мы только что свернули горы?

Мы остались одни посреди двора, превращенного в грязное болото. Вокруг снова бурлила жизнь, но я ее будто не замечал. Пари было выиграно, мы победили. Однако вместо триумфа навалилась пустота. Невероятная усталость, о которой я забыл в пылу сражения, вдруг вернулась, наливая руки и ноги тяжестью. Повернув голову, я увидел Кулибина. Он тоже молчал, не отрывая взгляда от насоса. Улыбка давно сошла с его лица, уступив место привычной ворчливой сосредоточенности. Он смотрел на наше общее детище.

Я подошел и встал рядом. Боковым зрением заметил как Варвара с Катенькой и Прошкой нервно посматривают на нас.

Кулибин не повернул голову. Его взгляд был прикован к предохранительному клапану. Я видел, как в его голове уже вращаются шестеренки более сложного механизма: запуск насоса в производство. Сталь для пружин, качество литья, допуски, обучение рабочих — сотни мелочей, отделяющих уникальный прототип от надежной, массовой машины.

Уголки моих губ дрогнули в усмешке.

— Все это мы сделали, Иван Петрович, — сказал я тихо, скорее самому себе, чем ему. — В нашей с вами мастерской.

Он медленно повернул голову и с хитрым прищуром посмотрел на меня.

— Это еще в чьей это, в «нашей»? — наконец проскрипел он.

— В нашей, — подтвердил я с ухмылкой. — Если, конечно, вы согласитесь стать ее полноправным хозяином. Главным механиком дома «Саламандра».

Глава 18

Кулибин молчал, тяжело опершись на раму своего насоса. В его суровом, обветренном лице не читалось ничего, кроме въедливой задумчивости. Его взгляд, устремленный на наше общее детище, оценивал начало более трудного пути. Я подошел и встал рядом. Остывающий металл котла отдавал последнее тепло, этот пар был похож на усталый выдох гиганта.

— Иван Петрович, — упрямо повторил я, глядя на его изрезанный морщинами профиль. — Я не шучу. Этот дом, мастерская… здесь вы сможете заняться настоящим делом, а не теми «потешками», которыми вас понуждали развлекать вельмож и в Нижнем, и при дворе.

Он медленно повернул голову. В его выцветших глазах не было радости. Я мгновенно осознал, что он калькулирует цену, которую сейчас потребует с меня.

— Дело — это хорошо, — проскрипел он, методично вытирая въевшуюся в кожу сажу о подол своего потертого сюртука. — Только у дела хозяин нужен. А я в работниках набегался. По самое горло. Чтобы мне какой-нибудь молокосос… — он осекся, однако его тяжелый взгляд закончил фразу без всяких слов, — указывал, где гвоздь забить. Нет уж.

Я не реагировал, дал ему выпустить пар. Любое слово сейчас было бы лишним. Он должен был выговориться, выложить на стол все свои обиды за годы унижений, всю горечь гения, которого заставляли мастерить механические безделушки для скучающей знати.

— Хочешь, чтобы я остался? — Он ткнул в себя мозолистым пальцем с такой силой, что затрещала ветхая ткань. — Тогда слушай. Я — сам по себе. Что хочу, то и ворочу. Сегодня — твой насос. А завтра, может, мне в башку стукнет блоху подковать, и никто мне слова поперек не скажет. Ни ты, ни твоя… эта… управительница. Уразумел?

Горький комок подкатил к горлу. Это было требование о праве на самодурство, на каприз гения, который не связан никакими обязательствами. Глядя на этого старика, я физически ощущал, как вся моя хитроумная корпоративная стратегия, отточенная годами, рассыпается в пыль перед лицом первобытной силы. Передо мной был старый, упрямый русский мужик, которого не сломать, не купить и не обмануть. Его можно было только увлечь.

— Мастерская, та, что во флигеле, — моя, — продолжил он чеканить условия. — Со всем, что в ней есть. И чего нет — принесешь. А не нравится — скатертью дорога. В Нижнем меня и с пустыми руками примут, не сумневайся.

— Хорошо, Иван Петрович, — выдохнул я. Напряжение, копившееся последний месяц, наконец начало отступать. — Ваша взяла. Вольница так вольница. Мастерская — ваша.

Его губы дрогнули — кажется, он не ожидал такой быстрой и безоговорочной капитуляции.

— Но, — я поднял палец, перехватывая инициативу, — будет у меня к вам одно дело. Одно-единственное. Такое, что вам ночами спать не даст, пока не сделаете. А пока — отдыхайте. Сил набирайтесь. Хозяин.

Последнее слово я произнес с едва заметным нажимом, вложив в него всю доступную мне иронию. Он ее уловил. Впервые за долгое время по его суровому лицу скользнула мальчишеская ухмылка. Он протянул мне свою огромную лапу.

— По рукам, счетовод. Готовь свою задачку. А я пока твой сарай под себя перестрою.

Договор был заключен.

И тут же старик преобразился. Его поза, взгляд, манера держаться — все изменилось. Секунду назад он был стариком-упрямцем, теперь же стал полноправным хозяином. Не сказав больше ни слова, он развернулся и, заложив руки за спину по-барски, начал свой первый обход владений. Придирчиво осмотрел кузню, с силой пнул ногой наковальню, проверяя, хорошо ли та закреплена, подергал цепь на подъемном механизме. Его взгляд уже не был гостевым — он прикидывал, что здесь нужно переделать, что выбросить к чертям, а что — довести до ума.

Проводив его взглядом, я побрел к себе в кабинет. На плечи легла тяжелая задача. Теперь мне нужно было набросать чертежи гильоширной машины. Мне предстояло создать для этого старого медведя такую берлогу из расчетов, схем и инженерных вызовов, из которой ему самому не захочется вылезать. Сконструировать головоломку, интеллектуальную приманку, способную удержать его гений в нужных мне рамках. Я сел за стол, разложил чистые листы и обмакнул в чернильницу перо. Что ж, Иван Петрович, вы хотели задачу? Вы ее получите.

Пока я, затворившись в кабинете, выстраивал из линий и цифр интеллектуальную западню для Кулибина, жизнь в «Саламандре», зажила собственной непредвиденной жизнью. И дирижером этого странного оркестра стала женщина, чьего появления здесь я не представил бы даже в самом лихорадочном бреду, — мадам Лавуазье. Вдова великого химика, изгнанная из своего парижского научного рая, нашла в моем доме