Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

Спасение явилось в виде другого листа бумаги — большого, чистого, с планом нового имения. Я развернул его на столе, и шум невидимых станков в голове утих. Передо мной лежала чистая земля, белая, как нетронутый холст. На этом холсте был изъян, одна заноза — старый, запущенный сад.

На этот сад я смотрел не как помещик, а как геммолог на необработанный, дефектный камень.

Английский парк… живописный хаос, имитирующий природу. Оставить на камне природные щербинки и трещинки, назвав их «живописными включениями», — чистой воды самообман. Французский, с его симметрией, — еще хуже: грубая, примитивная огранка «розой», подчиняющая все геометрии и убивающая игру света.

Вместо пера я взял в руки лупу. Свою старую, верную асферическую лупу, и склонился над планом, будто это был огромный, мутный кристалл. Передо мной были не деревья и аллеи, а внутренняя структура.

Вот здесь, на южном склоне, — «окно». Чистый, свободный от дефектов участок, где камень максимально прозрачен для света. Здесь свет должен падать — он должен работать. Моя ручка заскользила по бумаге, и на месте «окна» выросло длинное, приземистое здание оранжереи. Стеклянная ловушка для света. Я мысленно гранил ее, как алмаз, поворачивая под идеальным углом к зимнему солнцу, чтобы ни один фотон не пропал даром.

А под ней — скрытая жизнь камня. Его «жарден», его внутренний сад из включений. На бумаге появилась система траншей, заполненных навозом. В этом веке — грязь, отходы. Для меня — источник энергии, «шелковые» нити рутила, создающие под поверхностью скрытое тепло. Получалась не просто теплица, а камень с эффектом астеризма, где под поверхностью горит внутренняя звезда.

Дальше — вода. План испещряли капиллярные трещины, идущие от пруда. Их можно было либо скрыть, либо использовать. Я выбрал второе. На бумаге родилась сеть тонких глиняных трубок, каждая — продолжение природной трещины. Вода не хлынет потоком, размывая и уничтожая, а будет сочиться, проникать вглубь, подобно маслу, заполняющему трещинки в изумруде и делающему его цвет глубже и насыщеннее. Это была процедура «облагораживания» почвы, а не банальный полив.

И тут я подошел к главному. К самой огранке. Взяв ручку, я безжалостно разделил весь сад на четыре симметричных сектора. Четыре главные грани будущей площадки.

Я работал как одержимый. Я не сажал растения, а располагал грани. Каждая группа — корнеплоды, вершки, бобовые — служила инструментом с определенными свойствами. Одни, как абразив, рыхлят и вскрывают «материал». Другие, подобно полировальному кругу, насыщают его, добавляют блеск. Четвертая грань, оставленная «под паром», была темной стороной камня, той, что лежит в оправе, отдыхая и набирая силу.

Севооборот. Здесь это слово прозвучало бы дико. Хотя для меня это был всего лишь технологический процесс, последовательность операций при огранке. Сначала обдирка, потом нанесение граней, потом полировка. Нельзя полировать камень, пока ты его не огранил. И нельзя сажать «вершки» на землю, которую не «вскрыли» корнеплоды.

Откинувшись на спинку стула, я смотрел на результат. План заурядного огорода на моих глазах преобразился в чертеж идеальной огранки куска земли. Я, ювелир, впервые в этой жизни собирался обработать саму жизнь.

Проект сада, выплеснутый на бумагу, сработал как громоотвод, забрав излишки напряжения и вернув меня в состояние хрупкого, драгоценного равновесия.

На следующий день, всматриваясь в утренний туман в окне, я решил заняться зовом маленького камня из бархатного мешочка. «Кошачий глаз».

Я высыпал его на ладонь. В тусклом свете свечи он выглядел невзрачным, но стоило чуть качнуть рукой, как в его глубине оживал призрак — тонкая, серебристая полоска света, скользящая по гладкой поверхности. Живой, наблюдающий, насмешливый зрачок.

Камень Элен.

Перстень-хамелеон. Украшение с двойной душой.

Достав чудовищную лупу с немыслимым увеличением, я погрузился во вселенную, где песчинка казалась валуном.

Это была работа, которую любой здешний мастер счел бы безумием. Сердцем механизма должны были стать шестеренки. Взяв тончайшую пластинку из закаленной шведской стали, я закрепил ее на капельке сургуча. Склонившись так, что носом почти касался верстака, я привел в движение бормашину. Под жужжание привода крошечный, заточенный мной же резец вгрызся в металл. Дыхание замерло. Одно неверное движение, дрогнувшая рука — и хрупкая стальная звездочка лопнет. Пять испорченных заготовок. Пять часов ада, ломоты в спине и тихих, грязных ругательств. Пятый диск я в ярости швырнул об стену — он со звоном отскочил и канул в пыль. Лишь на шестой раз на бархатную подложку легла первая идеальная шестеренка. Размером с маковое зерно. К концу второго дня их было семь — семь крошечных выстраданных стальных солнц.

Затем — оси. Я взял самую тонкую клавесинную струну и, снова и снова протягивал ее через алмазную фильеру до нужного диаметра. Последовали часы монотонной, отупляющей полировки кожаным жгутом и самой мелкой абразивной пастой. Под лупой я проверял каждую ось на биение: они должны были вращаться идеально, без малейшего люфта.

Как-то раз в лабораторию заглянул Кулибин. Он застал меня согнувшимся в три погибели над верстаком: с пинцетом из китового уса в руках я пытался насадить микроскопическую шестеренку на ось.

— Ты что это, счетовод, блоху подковываешь? — пробасил он.

— Часы собираю, Иван Петрович. Только они будут не время показывать, а настроение, — ответил я, не отрываясь.

— Настроение… — проворчал он. — Баловство опять. Вот ежели б ты эту свою блоху к пушке приладил, чтоб сама целилась, — вот это было бы дело. А так… игрушки.

Он хмыкнул и ушел. Я специально не подходил к нему с чертежами машины. Все ждал, когда он сам заинтересуется. Не может этот деятельный человек просто сидеть без дела, обязательно придет. Сам.

Самым сложным оказались «перья» — двадцать четыре штуки. Каждый я выковал двусторонним: одну сторону из вороненой стали, которую затем покрыл глухой черной эмалью; другую — из «белого золота», моего собственного сплава золота с палладием, дававшего холодный, лунный блеск. На светлую сторону я должен был нанести «паве» — усыпать ее алмазной крошкой так, чтобы металла не было видно.

Это был персональный ад. Закрепив золотую пластинку на сургуче, я начал сверлить. Сотни микроскопических отверстий, похожих на уколы иглы. В каждое предстояло посадить крошечный алмазный осколок. Затем начиналось самое мучительное. Штихелем я должен был поднять четыре крошечных «лапки» металла и обжать ими каждый камень. Руки затекали, глаза слезились от напряжения, но я упорствовал. Под лупой это походило на возделывание крошечного, сверкающего поля, где вместо зерен — осколки звезд.

Когда все детали механизма, похожие на россыпь диковинных насекомых, лежали на