Воин-Врач V - Олег Дмитриев

стали уверенно насаждаться на Руси с таким опережением. Хотя да, Альфред Нобель же учредил свой фонд, чтоб оправдаться перед самим собой за то, что при помощи его изобретения люди изуродовали до неузнаваемости землю-матушку и отправили к праотцам тьму себе подобных. В этом углу Вселенной, в этой реальности и в этой истории динамит-громовик «придумал» я. Как и многое другое, без зазрения совести взяв из своего ушедшего прошлого в это настоящее всё, до чего смог дотянуться. И ещё много чего возьму, дай срок. А чего сам не помню и не знаю — люди придумают. Наши, русские люди. Гораздо раньше прочих.

Стало быть, премия, появись она, должна будет называться Всеславовой? Как и золотые гривны, медицинские инструменты, складная мебель и даже самострелы Яновых, к которым великий князь, откровенно говоря, и не притрагивался. А в арбалетах он вообще ничего не смыслил — их Свен с Кондратом до ума довели. Нет, пожалуй, без премии пока перетопчемся. Есть чем заняться и без неё. Лучше б не было, конечно.

Об этом я неспешно размышлял, очутившись внезапно на коньке лазарета в привычном ночном бесплотном формате средь бела дня. То, что испытал Всеслав, приняв на руки от гордой и несказанно довольной Агафьи свёрток со сморщенным красным личиком с одной стороны, буквально вы́пнуло меня из тела. Да, такие эмоции родителям лучше переживать без посторонних. Хоть я и стал им почти родным, бывают моменты, когда «почти» не считается. Яркое пламя безоговорочной, невероятной любви к жене и сыну будто взрывом выкинуло меня и из князя, и из палаты, и из родильного отделения. Ну, то есть того крыла лазарета, где лежали счастливые мамочки и вопили дети. Живые и здоровые младенцы. Много.

Пожалуй, за пропаганду основ современного родовспоможения и новаторство в средневековом акушерстве, мне тоже можно было премию дать. Никак не меньше Ленинской. Но я что в той жизни, что в этой, за званиями, грамотами и наградами никогда не рвался. Даже когда губернатор вручал мне знак заслуженного врача Российской Федерации не удержался и ляпнул про то, что буду и дальше гордо нести звание советского врача. А потом, уже сидя в зале, хохмил с соседями-награждаемыми.

Тогдашний губернатор был, как и многие политические деятели в те годы, фигурой тяжёлой, весомой и к народу близкой, из строителей. Находясь в обойме пьющего свердловчанина, трудно, наверное, было вести здоровый образ жизни, да и не приветствовалось это тогда в верха́х. Вот и на том утреннем награждении глава облисполкома был похож на давешнего камерария-ключника в Киеве. От него и амбре шло сообразное, которое нельзя было перебить никаким Фаренгейтом, хоть и вылил его на себя губернатор, наверное, полфлакона. Мужчинам он жал руки, женщинам — неумело целовал. Весь наш ряд с моей подачи всё ждал с нетерпением, когда же губернатор ошибётся. И дождался, встретив восторженными овациями смущение и ужас заслуженного не то транспортного, не то сельскохозяйственного работника, отдёрнувшего мозолистую пролетарскую длань из-под самого номенклатурного носа. Тогда, в середине девяностых, такое не поощрялось даже в богеме и партийной верхушке, наверное. Хотя я был одинаково далёк что от одной, что от другой. Я, как пробубнил механически губернатор, «многолетне и добросовестно работал на ниве здравоохранения».

Вот и сейчас, «зависая», как говорили когда-то давно в будущем, над подворьем, я думал о том, что знания Агафьи, Феодосия, Антония и других моих учеников, нужно было как можно быстрее распространять по нашим зе́млям. В Лавре уже учились смуглые широкоскулые и голубоглазые половцы, почти не смущая национальными костюмами и своим привычным гудящим пением монахов. В начале-то пришлось повозиться, конечно. Не желал отец-настоятель в обитель нехристей пускать, наотрез отказывался делиться опытом, даже тем, что совсем недавно от меня получил. Исчерпав все логические и гуманистические аргументы, я плюнул и нажаловался на зашоренного и закостенелого отца Антония отцу Ивану. А вот тот мою аргументацию понял сразу. И мы с Гнатом вскоре фыркали под окнами обители, как пацаны, слушая христианский братский разнос, что учинял патриарх подчинённому, поминутно поминая всуе матерей, и настоятелеву, и саму Деву Марию. На развитии здравоохранения и фармакологии это отразилось крайне благоприятно, в международных масштабах, что не радовать не могло, конечно.

От этих мыслей перенесло меня плавно к старой песне про то, что дети — великое чудо и вершина любви. Виденный только что взрыв великокняжеских эмоций никаких сомнений в этом не оставлял. Но в контексте, видимо, недавних Всеславовых конспирологических прозрений и общения с галантерейщиком в хламиде, мысли свернули куда-то не в ту сторону.

Почему-то вспомнились песни, исполнители, авторы слов и композиторы моей юности. Никогда не задумывался об этом до сих пор, а тут вдруг оказался в хороводе исаковских, блантеров, дунаевских, долматовских и ойслендеров. Нет, были, конечно, молчановы и хренниковы, но в следовом количестве. Я любил, знал и иногда даже пел песни, хорошие, душевные, проникновенные и воодушевляющие. Которые блестяще исполняли с экранов и из динамика радиоприёмника Утёсов, Бернес и Кобзон, великие советские артисты. Но, вопреки ожиданиям, мысль не пошла дальше по Всеславову пути в сторону сионистского заговора. Она как-то причудливо вильнула между математиками, физиками, лириками и прочими химиками и упёрлась, как тот витязь на распутье, в железобетонную стелу вывода. Который гласил: дай людям заниматься любимым делом, обеспечь быт и сравнительно достойную жизнь — и все будут довольны, и ты, и они. А уж иудеи они, ляхи, шведы или самоеды — какая разница? Главное, чтоб хорошо кушали и никого не слушали. А то опять придётся детям-внукам за рабочие штаны и коричневую сладкую водичку Родину продавать. Но пока, вроде бы, ничего похожего вблизи не маячило. Ни джинсов, ни коки, ни колы. Надо побыстрее в те края северян засылать, вдруг что путное выйдет у них, пока Старый Свет, здесь ещё вполне новый, не заселил целый континент жуликами, убийцами, негодяями и аферистами всех мастей. Да, многое надо сделать. И всё побыстрее. Хоть порвись… Как же хорошо, что не одни мы со Всеславом. Значит, город совершенно точно будет. И саду, определённо, цвесть!

С этими мыслями увидел я, как в распахнутые Ждановыми ворота влетел гонец на запалённом коне и погнал его прямиком к голубятне, откуда уже буквально ссыпа́лся ему навстречу сотник Алесь. А от лавки у княжьего крыльца нёсся широкими скачка́ми Гнат. Вот и посидели, видимо. Поэтому закрутивший меня водоворот-хоровод принял с благодарностью и облегчением — сам уже обратно торопился.

«Глянешь по-лекарски, друже?» — попросил Чародей едва