Воин-Врач V - Олег Дмитриев

— донеслось со стены уже плохо различимо. Но услышанного вполне хватило для того, чтобы каждый из шведов и многие руяне загудели неодобрительно. Покупать, что мир, что славу, всё ещё считалось зазорным. Наши же стояли, как деревянные, глядя на великого князя в ожидании приказа.

— Слушай своего князя, град Шлезвиг! — грянуло над водой и берегом так, что и на стенах, кажется, вздрогнули.

Берестяные рупоры сладили вчера, Крут ещё потешался над Всеславом, который до последнего не верил, что родные берёзки получится найти в этих краях. Ни он, ни я так далеко на запад ни в одной из жизней не добирались, а стройные белые красавицы в нашем с ним понимании не могли расти нигде, кроме как на Родине. Ну, ошибались, бывает. Зато когда вчера надрали бересты и навертели-наплели рожков-дудочек почти в рост взрослого человека — отлегло.

Нечеловеческий рёв, усиленный раструбами, подавлял, конечно. Но и слышно его, наверное, было аж в Норвегии.

— Желтомордый плохо понимает. Потому говорю вам, всем и каждому. Завтра, как Солнце поднимется высоко, у вас будет выбор. Тот, кто окажется вот здесь, на берегу, босиком — останется в живых. Остальные умрут. По своей ли воле, или по воле и за золото желтомордого — мне плевать. Город окружён. Больше выбора не будет.

Речь, краткая, но исчерпывающая, повторилась на датском, германском и на языке вагров. Они были похожи в этом времени, но мы со Всеславом уговорились: дать понять наибольшему числу людей, как остаться в живых. Да и торопиться нам было некуда.

Больше с нашей стороны не прозвучало в сторону Шлезвига ни единого слова.

Рудольф пробовал что-то хрипеть сверху, но на него показательно не обращали ни малейшего внимания. Он грозился войсками Энгельгарда и самого́ императора, которые уже, якобы, подняты по тревоге и мчат сюда во весь опор. Мы, точно знавшие о том, что из города за три прошедших дня выехало семь человек и вылетело четыре голубя, не реагировали никак. Потому что Гнатовы нетопыри перехватили и людей, и птиц. Ловчие соколы, взятые с собой предусмотрительным воеводой, и Яновы стрелки́ своё дело знали отменно. Ратники, глядя на князей и воевод, тоже не слушали сипение Хольстена. Некоторые сняли брони и сапоги, кинули в воду снасти и уже вскоре начали мирно доставать из воды рыбку. От походных жаровен потянуло съестным духом. На еле различимых в надсадном сипении словах Рудольфа о неизбежных карах, что вот-вот обрушит на головы диких язычников пресветлый Господь, с душераздирающим скрипом развалился, взметнув в тёмное небо тучу ярко-алых искр, последний причал. Больше с берега нам никто ничего не сообщал.

Ночь, чернильно-тёмная, в которой ни звёзды, ни узенький серпик молодого месяца осветить ничего не могли, пять раз разрывалась истошными криками. Несколько раз речь, а точнее вой, были датскими и германскими. Один раз со злобой и яростью донеслись с юго-западной стороны вопли на шведском. Через пару часов подошедшая беззвучно лодка высадила на нашу лодью нетопыря из Ти́товых, который доложил, что при попытке прорыва было уничтожено три лихозуба. Потери с нашей составили почти три десятка человек. Вагры и шведы, не разобрав приказа, кинулись на еле видимые в темноте тени всем скопом, да ещё похватав с костров головни. Врагов издырявили стрелами Яновы, как только стало возможным стрелять без риска для своих. Ещё трое шведов погибли, бросившись выдирать из пастей недобитых лихозубов железные клыки. Хаген, прослушав доклад, орал и ругался так, что на месте рыб в бухте я бы покраснел со стыда.

Утром город удивился ещё сильнее, увидев, что кораблей на воде стало втрое больше. Датский флот всё-таки подошёл. Свен повторил громко вчерашнюю версию о проигрыше в шахматы и призвал Хольстенов оставить город владельцу. Пока тот не рассердился и не разнёс тут всё в пыль и щепки, как уже делал не раз. Солнце, которому как всегда не было никакого дела до того, чем и зачем занималась здесь, внизу, всякая живность, шло по своему извечному пути. И останавливаться, разумеется, не собиралось.

— Ты не получишь города!

Голос, донёсшийся со стены, принадлежал совершенно точно не Рудольфу Хольстену. В том, что так мог говорить живой человек, вообще были серьёзные сомнения.

— А это что ещё за хрен? — буркнул Гнат, возникший между нами и берегом, хотя вот только что был, кажется, где-то на корме.

— Кто ты такой, чтобы тебя слушали? — чуть сгладил Рысьин вопрос Всеслав.

— Я — тот, кто велит тебе именем Господа нашего и верного слуги его, святого Бенедикта, оставить эти края и вернуться домой. Пока тебе ещё есть, к кому возвращаться…

И резкое низкое змеиное шипение, вырвавшееся из говорившего на последнем слове, дало понять: шутки закончились. Совсем.