Спасти СССР. Реализация - Валерий Петрович Большаков

«Одна надежда — на Великую теорему Ферма, — губы изогнулись в кривой усмешке. — Гельфанд обнадежил намедни — светила-де, работу одобряют, но пока не в открытую, не официально. Будут проверять и перепроверять… Ладно, допустим, окунусь с головой в мировую славу! А наши-то воспользуются моментом? „Ждите ответа“…»

Я свернул с Невского, рассеянно пропуская мимо сцены из городской жизни.

Моей исходной принципиальной позицией являлась невозможность «собрать глобальный кубик», сплачивая лишь одну его грань — я был и остаюсь в убеждении, что спасти мир, не спасая СССР, не получится. Никак. И, напротив, нельзя спасти СССР, не спасая весь мир… Обращая внимание, в первую очередь, именно на США, как на вторую из основ стабильного мироздания для планеты Земля.

«Да уж… — я зябко повел плечами. — Однажды победа в глобальном „холодном противостоянии“ уже оставалась за ними, и ничего хорошего из этого не вышло. Их надо спасать, прежде всего, от самих себя…»

Меня притянула к себе сухая и довольно чистая лавочка в зыбкой тени голых ветвей, и я присел на облупленные планки, нагретые вышним теплом.

Надо было как-то обозначить, чем для брежневского СССР являлись отношения с США. Ну, хотя бы, настолько, насколько вообще возможно объяснить «андроповскую линию» в политике — ту самую, из-за которой Юрия Владимировича станут подозревать в сознательной подготовке к уничтожению СССР!

Она, эта линия, была выбрана наощупь, на основе довольно смутной околонаучной риторики и, по моему глубокому убеждению, была далеко не всегда верна, но… По совсем уж большому счету — правильна.

Многие ошибки при этом делались по сугубо личностному наваждению узкого круга интеллигентов-контактёров с советской стороны. Одни готовы были видеть в оппонентах не противников или весьма жестких конкурентов, а чуть ли не буквально братьев по разуму, за коими, именно в советской традиции, признавался априори гуманизм и прочие высокие достоинства.

Были, были страшные, губительные ошибки! Одни только войнушки и конфликты, погромы и гонения на территории ублюдочного СНГ унесли четыре с половиной миллиона жизней!

Однако, если бы линии Андропова не было вовсе, то с середины девяностых начала бы расти непосредственная угроза атомной войны. Всё дело в иллюзиях!

Облик предполагаемой ядерной заварушки, несмотря на заклинания части ученой братии насчет «абсолютно гибельных последствий», начал стремительно меняться после отработки — вот в эти самые, текущие, обтекающие меня годы! — новых разновидностей «спецбоеприпасов», якобы чистых или «почти чистых». И порог применения чудовищного оружия начал угрожающе снижаться…

Очередной тур разрядки может оказаться безуспешным. Чует моя душа, что Рейгана нам не удержать, что до власти в США дорвутся-таки неоконы, резко роняя «интеллектуальную планку» политического класса оппонента.

И всё пойдет вприпрыжку, скачками — как минимум, к локальному ядерному конфликту, где на полях битв рванут два-три десятка боеголовок и боевых блоков, каждый мощностью от пяти до ста пятидесяти килотонн.

Разрушенные города… Миллионы погибших, раненых, искалеченных, сошедших с ума…

Но весь этот ужас может стать лишь прелюдией к концу света — в душной атмосфере тотального вранья и недоверия между державами, локальная «разборка» легко раскрутится в полномасштабную Третью мировую!

Люди мечутся в суете мелких проблем, и даже не задумываются о том, что где-то, в глубоких шахтах и в отсеках субмарин, таится адский огонь, готовый скоропостижно спалить их будущее, все их мечты и наивные планы…

В моем «минувшем будущем» мир стал однополярным, но решило ли это проблему? Отнюдь нет. Грозное крушение СССР и социалистического мира способствовало вовсе не «конвергенции и стабилизации развития», а становлению и консолидации во власти в США крайне агрессивного во всех смыслах слоя «политического класса» под личинами миротворцев, гуманистов и «демократизаторов»…

Чисто мусульманским движением я отер лицо, и криво усмехнулся. Кто виноват, вроде разобрались. Осталось найти ответ на другой вечный русский вопрос: «Что делать?»

А что тут станешь делать… Моей задачей должно стать, разве что, опережающее «встречное наведение мостов». И это не просто явная встреча с оппонентами, но контакт, дающий мне авторитет «на той стороне». Если уж определенную весомость при Кеннеди, в качестве «честного посредника», получил известный Большаков, то сейчас — чтобы переломить тенденцию роста значимости условного Большого Збига — нужны уже шаги иного уровня. И они представлялись мне вполне возможными — ведь были же письма по наркокартелям, Афганистану, Ирану! Пускай значение моих писулек не бесспорно, но «для зачина» — годится.

Польша — точнее, провал идей Бжезинского, послужила бы определенным сигналом — тут Советский Союз проводит даже не пресловутую «красную линию», но четкий рубеж, сродни декларациям о границе СССР.

А надежды на крах соцсодружества должны парировать реформы — не только Союза, но и всего социалистического мира — с откликом в Китае…

…Лишь сейчас мои зрачки рассмотрели легкую тень, слившуюся с моей — я настолько глубоко нырнул в поток сознания, что не сразу заметил — нас стало двое.

Рядом со мною робко присела Афанасьева. Плотно сжав ноги в модных сапожках, Тома съежилась в своей шубке, деревенея в позе примерной девочки. Кудри, выбившиеся из-под задорно нахлобученной лыжной шапочки, обрамляли бледное лицо, оттеняя нервный румянец на скулах.

Вздрагивавшие ресницы, беспомощный взгляд, приоткрытые губки совпадали в выражении мучительной потерянности.

— Андрей… — тоненько вытолкнула девушка, и зелень глаз блеснула влажной мольбой. — Прости меня… Ну пожалуйста! Я… Я долго думала о тебе, о себе… Честное комсомольское! Только не хочу обманывать… Не знаю, поняла ли всё, или не поняла… Вот, правда! Но… Мне очень, очень плохо без тебя!

Она негодующе мотнула головой, избавляясь от блеснувших слезинок, но не выдержала — спрятала лицо в ладонях. Худенькие плечи мелко затряслись.

Тома даже не пыталась подсесть поближе — сгорбилась, горюя в одиночку, а я, словно вчуже, следил за собой. Не было у меня особого желания утешать зарёванных девиц, но встать и уйти — это слишком жестоко.

Вздохнув, я приобнял Тамару. Она резво придвинулась, и устроилась лить слезы на моем плече.

— Андрей… Андрюша… — потекло разрывистое бормотание. — Я не хочу… без тебя… В школе еще держусь, а домой приду — и реву, как дурочка… — Тома шмыгнула носом. — Тоска така-ая!

Мои пальцы рассеянно перебрали каштановые пряди, и слипшиеся девичьи ресницы прянули, распахиваясь — сквозь слезливую жалобу просвечивала сумасшедшая радость.

— Пошли, — усмехнулся я. — Провожу тебя.

— Ага! — несмелая улыбка двинула мокрые щеки.

Я встал, и подал однокласснице руку. Тома вскочила, быстренько стянула перчатку, и ее ладонь уютно устроилась в моей пятерне, греясь и