Железный лев - Михаил Алексеевич Ланцов

этот аноним представлял чьи-то интересы. Однако, точнее, ничего он сказать не мог. Ему хватало и того, что они имели общность взглядов, которые этот неизвестных щедро поощрял деньгами…

— Прекрасная погода, не правда ли? — произнес на изумительно чистом французском языке франтовато одетый мужчина, присаживаясь на лавочку рядом с Александром Ивановичем.

Он был в своем репертуаре.

Внезапно, словно из откуда-то выныривал и присаживался рядом, а потом словно случайно заговаривая. И никогда — сразу. Битый час обычно приходилось гулять, чтобы он объявился. А иной раз и три-четыре к ряду.

Если бы Герцен что-то в этом разумел, то догадался бы, что этот человек внимательно следил за Александром Ивановичем и теми людьми, которые его окружают. Как они смотрят. Как себя ведут. Он опасался, что кто-то из сотрудников Третьего отделения или полиции за ним приглядывает.

Слежку порой устанавливали в эти годы. Но обычно весьма топорную. Из-за чего она достаточно легко выявлялась внешним наблюдением за объектом…

— Пожалуй, — ответил Герцен, настроение которого, и без того далекое от радужного, испортилось окончательно при появлении этого человека.

— Вижу, вы мне не рады. Отчего же?

— Отчего же? Нет. Я просто скверно себя чувствую.

— Надеюсь, не чахотка?

— Просто хандра.

— Тогда я вас постараюсь надолго не занимать. С такими недугами лучше справляться самостоятельно и в одиночестве.

— Вы думаете?

— Сталкивался… Все люди, порою, с ней сталкиваются.

— Вы принесли деньги?

— Разумеется, — произнес этот гость, похлопав свой несессер, поставленный аккуратно между ним и Герценом. Так, чтобы вставая, можно было его забыть, и никто бы не придал этому значение.

— Как обычно?

— В этот раз меньше. Вами недовольны. Ваша статья о Казани вызвала немало раздражения.

— А что с ней не так?

— Вы выставили этого проходимца Лобачевского едва ли не как героя и мученика за науку. Как так можно?

— Почему проходимся? Остроградский раскаялся и помирился с ним, да и Гаусс хвалит.

— Хвалит… — покачал головой анонимный франт. — Вы разве не в курсе, что Лобачевский, в сущности, украл у Гаусса его исследования? А добродушный старик попросту выжил из ума, восторгаясь делами этого проходимца.

— Никогда о подобном не слышал.

— Вы серьезно считаете, что в этом глухом медвежьем угле могли открыть что-то такого масштаба? — едко усмехнулся собеседник.

— Нет, но вы говорите слишком резко. Да и где бы Лобачевский мог познакомиться с трудами Карла Фридриха?

— Учителем Лобачевского был Мартин Бартельс, который также являлся учителем и другом Карла Фридриха. Они находились в переписке. И он, без всяких сомнений, знал об изыскания Гаусса. Вы понимаете? Он просто воришка, но никак не гений.

— А молодой граф?

— У вас разве есть сомнения? — с удивлением спросил аноним. — Ему сколько лет? Это же все просто смешно. Совершенно очевидно, что этот юноша кому-то нужен, поэтому из него пытаются сделать великого ученого. Как вы вообще об этом могли подумать?

— Я видел его. Общался с ним.

— И что же?

— Он нас с Алексеем Степановичем постоянно на лопатки словами укладывал. Его образование и кругозор блистательны.

— Что на вас нашло Александр Иванович? — покачал головой аноним. — Вы долго пили?

— Я не имею привычки напиваться! Тем более запоями!

— Быть может, по этой причине вас стали посещать столь непростительные галлюцинации? — усмехнулся собеседник. — Вашей статьей очень недовольны. И вам теперь надлежит найти способ, чтобы как-то оправдаться.

— Про того юношу я писать ничего дурного не стану.

— Даже так? — с легким раздражением выгнул бровь собеседник. — Отчего же?

— Когда я к нему прибыл вместе с Алексеем Степановичем, то мимо нас пробежал человек, выскочивший из двери особняка. Совершенно безумный на вид. Это был его бывший стряпчий, как позже выяснилось.

— И что же? Какое это все имеет к нашему делу?

— Он обокрал Льва Николаевича. Обычная история, согласитесь.

— Таких стряпчих у нас половина России.

— Да-да. — охотно кивнул Герцен. — Только этот после общения с графом усовестился и вернул ему все украденное. Но и это не так важно. Мало ли? Куда важнее то, что я никогда в жизни не видел человека в такой панике. Вернувшись в Москву, я начал писать знакомым, чтобы они узнали подробности этой истории. И знаете, чем она закончилась?

Гость равнодушно слушал и никак не отреагировал на этот вопрос.

— Этот стряпчий умер.

— Мы все смертны. — пожал аноним плечами. — Этот ваш граф не только шарлатан и проходимец, но и мерзавец, судя по всему. Запугал оступившегося человека. Или даже убил… ну или по его приказу убили. И вы еще его выгораживаете?

— Стряпчий умер от разрыва сердца на глазах графини Шиповой. Он опасался каких-то гончих Анубиса и услышав лай, бросился бежать. От Казани до Санкт-Петербурга он умудрился добраться быстрее, чем я доехал до Москвы. Он бежал. Пытался убежать из России. Но не смог.

— Соглашусь, странное поведение. — нехотя произнес собеседник. — Но в жизни всякое бывает. Сошел с ума бедолага. Или демоны его захватили. Хотя, порой, не отличишь одно от другого. Но как это касается нашего вопроса?

— Так быстро с ума не сходят.

— И вы хотите сказать, что этот юноша еще и опасный колдун?

— Понимайте, как знаете, но лично я — просто боюсь с ним связываться. Те глаза… я их до сих пор помню. Представить не могу, чем можно так человека перепугать. Гончие Анубиса… Что это вообще за мерзость такая?

Собеседник его задумался.

В Европе уже несколько десятилетий существовала все возрастающая мода и интерес к Древнему Египту. Что находило свое отражение в архитектуре, мебели и ювелирных украшениях.

С каждым годом все больше и сильнее.

Кабалисты и мистики пытались вплетать эстетику Древнего Египта в свои работы. Литераторы вплетали эту эстетику в свои произведения. В салонах проводились тематические вечера. И прочее, прочее, прочее. А вся эта история… она действительно казалась странной, хоть и вписывалась в общую канву текущих увлечений.

— Анубис — бог смерти у древних египтян. — медленно произнес аноним. — Ума не приложу, как этот юноша в медвежьем углу мог быть с ним связан. Что вам удалось выяснить еще?

— Вот тут, — показал рукой Герцен, — на покойном стояло странное тавро. Оно являлось