Железный лев - Михаил Алексеевич Ланцов

Львом он уже более года достаточно часто общался и никогда не слышал даже намека на жалобы, просьбы, стоны или еще что-то аналогичное. Он в его глазах был еще тем оловянным солдатиком. Взрослым, несмотря на годы. И привыкшим решать свои проблемы самостоятельно.

— Вопроса два. С какого начать?

— С того, который сильнее вас тревожит.

— Тогда начнут с богословского вопроса, который, признаться, поставил меня в тупик. И мне очень не хотелось бы выносить его на публичное обсуждение. За себя не боюсь. Что юн и глуп, понимаю. Но опасаюсь как-то невольно навредить нашей церкви.

— Я тебя внимательно слушаю.

— Я, наверное, уже полсотни раз прочел Нагорную проповедь и чем дальше пытаюсь разобраться, тем сильнее вхожу в ступор от фундаментального вопроса: как жить, оставаясь с ней в согласии? Поясню. Вот сказано: «любите врагов ваших и молитесь за тех, кто гонит вас». Так?

— Все верно. Есть такие слова в Евангелие от Матфея.

— И там же, совсем рядом написано, что «если кто хочет отсудить у тебя рубаху, отдай ему и плащ».

— И к чему ты это говоришь?

— Понимаете, отче… не так давно я столкнулся с бедой. Меня ограбил тот человек, которому я доверял. И я обратился к Евангелию, чтобы понять — как мне поступить с ним. И пришел к выводу, что если следовать Нагорной проповеди, то выходит, будто бы я должен отдать ему оставшееся, а потом помолится о нем. Но как же так? Как жить? Это ведь путь к смерти? Понимаю, что мы все когда-нибудь умрем. Однако же… если все христиане так поступать будут, то и христианства не останется. Мы все вымрем, ибо окажемся ограбленными и обделенными теми, кто держится иных взглядов.

— Сын мой, вы не Иисус Христос, равно как и я. А потому в делах своих и стремлениях мы можем лишь пытаться приблизится к его благости. — серьезно произнес священник.

— Слаб человек, — покорно кивнул граф. — Понимаю.

— И как вы поступили с тем, кто ограбил вас?

— Я поговорил с ним. Указал ему на грехи его. Он от этого устыдился. А потом преставился. Говорят, что с ним случился сердечный приступ, когда он пытался спешно покинуть Россию.

— Упокой душу раба твоего Виссариона Прокофьевича, — скорбно произнес архиепископ и перекрестился.

— Так вы знали?

— Этот агнец заблудший, употребляя горячительное, многим хвалился. Но мало ли что раб божий под хмельным болтает?

— Оказалось, что такие бараны не болтали попусту. Гнилое нутро наружу рвалось. Мда… а я страдаю.

— Ты ограничился только увещеванием?

— Можно и так сказать. Хотя, признать, мне хотелось его убить. Я доверился ему как родному. А он обманул и ограбил. И врал в глаза.

— Ты согрешил, сын мой, но я вижу в тебе искреннее раскаяние. Помолись об упокоении души раба божьего Виссариона. Сорок дней к ряду молись, прося Господа нашего о спасении его души.

— А Нагорная проповедь? Я ведь, получается, сгубил свою душу.

— Едва ли кто-то из смертных сможет приблизиться к Иисусу Христу. — тяжело вздохнув, произнес архиепископ. — Мы грешны, одержимы страстями, слабы… Такова наша природа. Перед смертью или же чувствуя в том особую нужду, люди уходят в монастыри, чтобы отрешиться от всего мирского и оказаться хотя бы на шажок ближе к богу. В мирской суете же это едва ли возможно. Оттого нам стоит уповать на милосердие Его и человеколюбие.

— То есть, нам надлежит просто быть хорошими людьми, постаравшись при этом никого не убить?

— Ну это уже перебор, — строго произнес архиепископ Владимир. — О Нагорной проповеди надлежит помнить, держа ее в сердце как идеал, как мечту. В делах же мирских я бы посоветовал тебе просто не быть дураком.

— Благодарю вас, отче. Вы мне очень помогли.

— Обращайтесь в любое время. Вам я всегда помогу, чем могу. И я очень благодарен, что вы не стали выносить такого рода вопрос на публичное обсуждение.

— Я все понимаю, отче. Люди слабы. Особливо эти дурни из кружков, чьи неокрепшие мозги совершенно расшатаны каким-то диким вздором. Меня тут пытались… кхм… агитировать. Рассказывая о том, что мы бы зажили счастливо и справедливо сразу, как освободились бы крепостных крестьян. Но на вопрос, о том, чтобы кушали эти крестьяне, если их всех выгнать на улицу, не ответили.

— Все так, сын мой, все так. Люди ищут простых, возвышенных решений.

— Которыми, порою выложена дорога в ад… Это ведь сколько людей умерло бы, если поступить так, как они предлагали? Наших людей.

— Что мне тут добавить? — развел руками архиепископ, грустно улыбнувшись. — А каким был второй вопрос, который вас волновал?

— Вы слышали о моих делах на реке Киндерка?

— Разумеется.

— Я читаю западные газеты, и мне очень не нравится то, что я там вижу. Английские и французские издания занимаются тем, что методично обесценивают Россию. Словно бы мы неумехи дремучие и все такое.

— Здесь нет ничего нового, — тяжело вздохнув, произнес архиепископ. — Но как это связано с твоими делами на реке Киндерка?

— Если я все правильно понимаю, то обесценивание не проводят просто так. Обычно так готовят войну, стремясь к тому, чтобы сначала народ увидел в будущих врагах неумех. Чтобы поверил в себя и имел правильный настрой. Следующий шаг — расчеловечивание. То есть, попытка показать своим людям, что их враг не человек или, как минимум, неполноценный человек.

Архиепископ молча и внимательно смотрел на Льва Николаевича.

— Я полагаю, что Англия готовит против нас войну. С целью если не расчленить, то ослабить. Но у нее нет союзников. Пока нет. Мы же покупаем большую часть селитры у англичан или у тех, кто от них зависим. Например, османов. Согласитесь, ситуация скверная.

— Я бы сказал, что вы, сын мой, сгущаете тучи, но зерно истины в ваших словах есть. Продолжайте.

— Историю на реке Киндерка я затевал для своих нужд. Мне требовалась азотная кислота. Много. Однако же в процессе осознал, насколько острая и критическая нужда в селитре у нашего отечества.

— И здесь спорить не о чем. Хотя я все еще не понимаю, к чему вы говорите это мне?

— Мы с Александром Леонтьевичем наняли землекопом, которые возводят плотину. Даст Бог, к будущему году закончат. Еще сколько-то уйдет на наполнение этой запруды. Так